даже по ночам не давая воздуху остывать.
Он по-прежнему ходил к ней на чай. Она не снимала шали
(она зябла всегда) — а взгляд по-прежнему жалил.
Она даже не перестала его узнавать.
Новое лицо поначалу мешало, терло,
но потом ничего, пристроилось, приросло.
...он глядел на себя — и что-то хватало его за горло,
ледяной рукой хватало за горло,
пробовало на излом.
Он думал — я не забуду, какой я на самом деле,
я сниму его максимум через год.
Ему снилось ее все такое же юное тело.
Она же, впрочем, лишний раз на него не глядела —
теперь ей не нравился его кривоватый рот.
Я предупреждал, что далее рассказ предсказуем.
Он убил своего среднего, названного в честь отца.
Возле зеркала, ступая по красным струям,
он надеялся, что теперь она наградит его поцелуем,
он расправлял морщинки нового своего лица.
Когда он пришел к ней домой, она вышивала.
Подняла глаза, улыбнулась, ни слова не произнесла.
Да, за двадцать лет она изменилась мало,
только поставила новые зеркала.
Как он, уходя, оглядывался перед дверью,
как оборачивался на свечи, трюмо и стол.
...Она по-прежнему его не любила. Теперь уж
и не могла придумать за что.
...За чрезмерную вялость черт, допустим. Младшего сына
он долго не мог поймать, мальчишка забился в подвал.
Третье лицо на нем высыхало, стыло.
«Будет дождь к утру, будет дождь, вот в комнате сыро».
Зеркала обступили — он смотрел и не узнавал.
Ему казалось, что кровью пахнут гардины,
стены и ворсистые розовые ковры.
В зеркале не было ни его, ни его сына,
ни старшего, ни среднего, ни самого младшего сына,
только пустота, дрожащая от жары.
Ему казалось: стоит сорвать эти лица — и он будет здоров;
он не мог;
ему слышался запах смерти и запах ее духов.
Он сидел и с силой царапал щеки,
и на них выступала кровь.
СКАЗКА О СТРАННИКЕ
Ты идешь по дороге к лесу, и ветер в глаза со свистом, обрывает ветки, петлей пытается свиться, подымает листья — словно и нету земного веса, только ветер, который не умеет остановиться.
И ты говоришь лесу — слушай, не отпускай меня. Я устал от дороги, я устал города менять, вот стоят твои деревья, века под корой храня — давай я стану таким же. Не надо меня прогонять.
И летят дождинки все отчаянней и верней, лес шумит, теряя листву.
Глупый человек, у которого нет корней, все в лесу корнями живут. Все цепляются за землю, прижались к ней — оттого-то ветер, как бы ни бил сильней, не сумеет унести ни кустики, ни траву. А уносит — тех, у которых и нет корней. Ты иди, прохожий, я тебя не зову.
И ты идешь к реке, а ветер сплошной стеной, еще не осенний, но уже неостановимый, подымает трупики высушенных травинок, крутит пыль на дороге, гонит, словно на бой. И ты говоришь реке — можно я стану тобой? Если снова уйду — от меня ж останется половина.