Вечера длинны, за рекою солнце светлеет, камушек от ранней росы промок. Разбитое сердце, мой мальчик, можно и склеить, из обломков, пыли — но можно склеить, а душа — это легкое облачко, ветерок. Улетит — поминай как звали, стрелою, птицей, будет тонко петь в пронзительной вышине. И не будет боли, лишь иногда приснится глуховатая тяжесть, тоска по тому, что не…
Судьбы-то какие пролетают мимо, как неслышно и зачарованно они поют. И неправда это, что не предают любимых, тяжело и больно — но предают. Спи, мой мальчик, мой хороший Иван-Царевич, у тебя есть двадцать лет до первой из них, ах, какое лето нынче нас греет, и в руке кузнечик, и солнце в глазах твоих. Мне же, старой, так немного осталось света, так
недолго через этот июль брести…
У тебя есть двадцать лет золотого лета. Двадцать лет до первого выбора на пути.
...блаженны те, кто этого лишен, кто верует в футбол и президента, переживает за детей и жен и жизнь живет по правилам от деда — люби, трудись и верь же в свой народ, читай газеты, пребывая в курсе, вдыхай с утра, вставая на завод, рассветный воздух — он который год привычного, но радостного вкуса.
В кастрюли въелся запах кислых щей, белье у вентилятора повисло.
Благословенны. Жизнь — из мелочей и из простого явственного смысла.
Благословенны те, чья жизнь — война, и где противник вылеплен из плоти. Какие б ни бывали времена, они ведь тоже на своей работе. Их жизнь с недоговоренным концом, их сны (их сны едва не хуже яви) — и даже если где они неправы, благослови их, Господи, потом.
Блаженны те, кто пьет из года в год, загадочной душою нараспашку. Ругают место, время и народ, и лошадь, и телегу, и упряжку. У них всегда тоска, причины и — со временем все горше и бездонней.
Они живут у Бога на ладони, как мелкие больные воробьи.
Благословенны, Господи, они.
...И холодно, и воздух весь промок, плюется небо в седоватых космах. Летит Земля, наматывая космос на пыль своих запутанных дорог. Осталось
верить против всех законов неявной этой, спрятанной любви. Благослови чужих и незнакомых, не любящих, неправых и бездомных — и, Господи, меня благослови.
Эта история проста, как перила,
просто он очень хотел ее кому-нибудь рассказать.
Дело в том, что она его не любила,
она его вообще никогда не любила —
за слишком невыразительные глаза.
Он думал, что это пройдет у него,
постарею, говорил, остыну,
но годы шли, ветвями в окно скребясь.
И когда он понял, что ему ее не покинуть,
он пошел и отрезал голову своему старшему сыну
и надел его лицо на себя.
Лето было душным, раскаленные камни жарой дышали,