жить банально, но счастливо, это было больно и странно,
как в пустой квартире подарок найти под елкой.
не случилось, конечно, не сберегла, такие,
как я, не умеют, чтоб их молитва кого-то спасала.
я впервые тогда захотела жить, и впервые —
после всего — вообще хотеть перестала.
не хотела вина и мужчин, вообще не хотела,
крем от морщин я выбросила, не пригодилось,
и спустилась в ад, и не чуяла больше тело,
ни жару не чувствовала, ни сырость.
но такие, как я, никогда не доходят до рая,
и поэтому, в ад спустившись, в аду осталась.
ну а ты говоришь святая, ну какая тебе святая,
обычная баба, просто очень, очень устала.
Когда тебя положили в землю, я стала этой землей.
Мне не осталось более ничего.
И я лежала, весенняя, влажная. И сверху был голубой
весенний, отчаянно мартовский небосвод.
И я лежала, тебя обнимая, теперь уже навсегда,
слежавшейся, всех принимающею землей.
И снег уходит в землю водою, и я есть эта вода.
И я с тобой, мой хороший, я навсегда с тобой.
новый удар приходит исподтишка,
из тишины, и не становится сил.
валишься на пол, горлом идет тоска,
руки кусаешь, горлом сухим свистя:
Господи, неужели я тебе не дитя?
Господи, неужели Ты меня позабыл?
именно тот удар, после коего слез
не остается, кашляешь насухую.
Господи, я ж у тебя на ладонях рос,
Господи, я же был не хуже других,
что ж ты молотишь меня,
превращая в жмых,
в чистую скорбь, беззвучную и глухую?
мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,
буду надежней камня, прочнее стали,
и донесу нелюдской, непомерный груз
до Твоего сияющего престола
не спотыкаясь, без жалобы и без стона.
просто все кости в теле разом устали.
вот и лежишь, распластанный, неживой,
словно подстреленный, и не поднять лица.
кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,
выход наружу, кроме как отреченье?
вечно дышать вполвдоха — но облегченье
адовой боли, ужаса без конца?
вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,
разве не бросил меня Ты, осиротя?
шестимиллиардное из твоих детей,
двадцатисемилетненькое дитя.
кровь человечья вязка, густа, солона,
и бесконечно мягка человечья плоть.
есть же какой-то предел, глухая стена,
есть же предел, которого не побороть?
нет.
вот ты лежишь — и горит на востоке свет,
и начинает живой накрапывать дождь.
вот ты встаешь — и это и есть ответ,
и через мрак и свою нелюдскую муку
чувствуешь на затылке Отцову руку,
крепче к ней прижимаешься
и растешь.
Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
мой возлюбленный благословен, — говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, —
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.