.
За этой суммой Грюнвальд обратилась к Чернышевскому, а не к Добролюбову, и была весьма настойчива в своих просьбах – писала в Петербург и в июне, и в июле 1861 г., причем во второй раз в ее сведениях появились дополнительные и, надо признать, еще более странные штрихи:
Не знаю, как мне теперь сделать, мне уже дали место, потому что я крепко надеялась, что получу денег. Я теперь просто боюсь идти туда, потому что меня посадят, скажут, что я обманула, если я не внесу штрафу 200 р[ублей] с[еребром], тогда меня посадят через неделю, да и место потеряю, которое бы всю мою жизнь обеспечило и для Ник[олая] Ал[ександровича] было бы хорошо, потому что я могла бы много и ему помогать, если бы я могла остаться на месте, я бы получала слишком 150 р[ублей] с[еребром] в месяц, да кроме того квартира (письмо № 41, с. 177).
Из этого письма выяснялось, что Грюнвальд каким-то образом все же получила место и или уже уплатила кому-то часть суммы, или только обещала уплатить, оттягивая срок. С этого момента показания Терезы в письмах к Чернышевскому и Добролюбову становятся крайне путаными и подчас разнятся: сложно установить, что происходило в Дерпте на самом деле. Например, откуда в процитированном выше фрагменте появляется какой-то штраф в 200 рублей за невнесенный платеж, если это не официальная плата, а что-то типа взятки? Возможно, в этот момент Грюнвальд уже перестала держаться фактов и начала наводить тень на плетень, лишь бы получить от Чернышевского искомую сумму. Тот прислал только 40 рублей (см. примеч. 148 к письму № 34) и, наконец, предупредил Добролюбова, что с Терезой происходит нечто подозрительное. Критик и сам, похоже, об этом догадывался и где-то в начале августа 1861 г. прислал Грюнвальд раздраженное письмо, полное упреков в обмане и вероломстве. Ее планы грозили полностью разрушиться. Отвечая Добролюбову 18 августа 1861 г., Тереза, видимо, все больше запутываясь, на сей раз ссылалась на новую беду – якобы на новую смерть своей роженицы:
Теперь померла другая больная, и ребенок также помер [в] самое то время, когда я должна была делать эксамен. Я сама не очень виновата, что они померли, за мной поздно прислали. Прихожу, она уже измучилась. После этого приходит Профессор и говорит мне, что я виновата. В полиции теперь это дело разбирают. Были бы у меня эти деньги, которые я просила взаймы у Николая Гав[риловича], я бы могла получить хорошее место, могла заниматься частными и могла бы в год заслуживать до 1000 руб[лей] с[еребром] в год да кроме того, казенная квартира. А теперь страшно заниматься, потому что меня испытывают со всех сторон и дают больных самых опасных. Милый, добрый Количка, опять прошу тебе: не думай, что я вру или хочу выманивать деньги, но я тебе говорю, положа руку на сердце, я хотела тебе облегчить [жизнь], я думала, что если Н[иколай] Г[аврилович] пришлет 675 р[ублей] с[еребром], я уже внесла 50 р[ублей] с[еребром], то думала, что тебе вовсе не придется мне присылать денег (письмо № 35, с. 163–164).