– Дом окружен, – произнес Уинстон.
– Дом окружен, – повторил голос.
Он слышал, как Джулия заскрипела зубами.
– Думаю, нам нужно попрощаться, – сказала она.
– Вам нужно попрощаться, – отозвался голос.
И затем в разговор вмешался совершенно другой голос – высокий, интеллигентный голос, который, как показалось Уинстону, он уже когда-то слышал:
– Кстати, раз уже мы коснулись этой темы: «Вот свеча – иди в кровать, а это нож – тебе несдобровать!»
Что-то хрустнуло на кровати за спиной Уинстона. Это стремянка, которую просунули в раму окна, выбила стекло. Кто-то влез через окно. По лестнице затопали башмаки. Комната наполнилась крепкими мужчинами в черной форме, на ногах у них были подбитые железом ботинки, а в руках – дубинки.
Уинстон уже больше не дрожал. Он едва мог водить глазами. Сейчас лишь одно имело значение: не шевелиться, не шевелиться, чтобы не дать им повода бить тебя! Мужчина с тяжелой челюстью профессионального боксера и щелью вместо рта стоял перед ним и поигрывал дубинкой, зажатой между большим и указательным пальцами. Уинстон встретился с ним взглядом. Ощущение наготы, когда твои руки заложены за голову, когда незащищено ни твое лицо, ни твое тело, было почти невыносимым. Человек высунул кончик белого языка, облизал то место, где следовало находиться губам, и прошел мимо. Снова раздался треск. Кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье и разбил его вдребезги о камин.
Кусочек коралла, крошечный розовый завиток, похожий на розочку на торте, покатился по коврику. Какой же он маленький, подумалось Уинстону, каким же он всегда был маленьким! Сзади кто-то сдавленно вскрикнул, потом удар – и он почувствовал, как его сильно пнули в лодыжку; он с трудом удержался на ногах. Один из мужчин заехал кулаком в солнечное сплетение Джулии – она согнулась пополам, как карманная линейка. Она, задыхаясь, корчилась на полу. Уинстон не решился повернуть голову даже на миллиметр, но ее серое, искаженное болью лицо каким-то образом оказалось в поле его зрения. Даже пребывая в состоянии ужаса, он чувствовал ее боль в собственном теле, смертельную боль, но все же не такую ужасную, как удушье. Он знал, какая она, эта боль: страшная боль-агония, заполняющая всего тебя, но ты не страдаешь от нее, потому что единственное, что сейчас было нужно, – это снова обрести способность дышать. Затем двое мужчин подняли ее, подхватив за колени и плечи, и вынесли из комнаты, словно мешок. Уинстону удалось бросить взгляд на ее лицо – сверху вниз: оно было желтым и искаженным от боли, глаза закрыты, а румяна по-прежнему алели на щеках; он видел ее в последний раз.