Уинстон откинулся на кровать. Что он ни скажи – быстрый ответ сокрушает его, точно дубинка. И все же он знал, он ЗНАЛ, что был прав. Убеждение, что ничего не существует вне твоего сознания… Наверняка ведь должен быть способ показать, что это неправда? Разве давным-давно не было доказано, что это заблуждение? У этой теории есть и свое название, только он его забыл. Слабая улыбка тронула уголки губ О’Брайена, когда он бросил взгляд на Уинстона.
– Я говорил вам, Уинстон, – произнес он, – что метафизика не ваш конек. Слово, которое вы сейчас пытаетесь вспомнить, – это солипсизм. Но вы ошибаетесь. Это не солипсизм. Если хотите, коллективный солипсизм. Это совершенно иное: фактически, это противоположное понятие. Все это уклонение от темы, – прибавил он другим тоном. – Реальная власть, власть, за которую нам приходится бороться день и ночь, – это не власть над вещами, а власть над людьми.
Он помолчал, затем на мгновенье снова принял вид директора школы, который разговаривает с подающим надежды учеником:
– Как один человек доказывает свою власть над другим, Уинстон?
Уинстон подумал.
– Заставляя его страдать, – ответил он.
– Точно. Заставляя его страдать. Подчинения недостаточно. Если он не страдает, то как ты можешь быть уверен, что он подчиняется твоей воле, а не своей собственной? Власть есть причинение боли и унижений. Власть – это значит разорвать человеческий разум на куски, а потом сложить его снова, как тебе хочется. Вы начинаете понимать, что за мир мы создаем? Он совершенно противоположен глупым гедонистическим утопиям, которые представляли себе прежние реформаторы. Мир страха, и предательства, и мучений, мир тех, кто топчет, и тех, кого топчут, мир, который, развиваясь и совершенствуясь, будет становиться не менее, а БОЛЕЕ безжалостным. Прогресс в нашем мире будет прогрессом по направлению к боли. Старые цивилизации заявляли, будто они основаны на любви и справедливости. В основании нашей – ненависть. В нашем мире не будет иных эмоций, кроме страха, гнева, триумфа и самоуничижения. Все остальное мы уничтожим – все. Мы уже подавляем способы мышления, доставшиеся нам от дореволюционных времен. Мы уничтожили связи между родителями и детьми, между мужчиной и мужчиной, между мужчиной и женщиной. Никто больше не осмеливается доверять ребенку или другу. Но в будущем вообще не будет ни жен, ни друзей. Детей при рождении станут забирать у матери, как у курицы забирают яйца. Половой инстинкт вытравят. Деторождение станет ежегодной формальностью, как обновление продовольственной карточки. Мы отменим оргазм. Наши неврологи сейчас как раз работают над этим. Не будет никакой верности, за исключением верности Партии. И любви не будет, за исключением любви к Большому Брату. И смеха не будет, за исключением смеха над поверженным врагом. Не будет ни искусства, ни литературы, ни науки. Став всесильными, мы не будем больше нуждаться в науке. Не будет и различия между красотой и уродством. Не будет ни любопытства, ни радости от самого процесса бытия. Мы уничтожим все альтернативные удовольствия. Но всегда – не забывайте об этом, Уинстон, – всегда будет существовать опьянение властью, постоянно усиливающееся и постоянно становящееся более утонченным. Всегда, в любой момент, будет возбуждение от победы и радость от того, что ты топчешь врага, который сейчас беспомощен. Если хотите увидеть будущее, представьте себе ботинок, наступающий на лицо человека – так будет вечно.