Он помедлил, будто ожидая, что Уинстон заговорит. Уинстон же снова пытался вжаться в кровать. Он ничего не мог сказать. Сердце его окаменело. О’Брайен продолжил:
– И помните – так будет вечно. На лицо всегда будут наступать. Отступники, враги общества никогда не исчезнут, поэтому их нужно будет снова побеждать и унижать. Все, чему вас подвергли с тех пор, как вы попали к нам в руки, – все это будет продолжаться и ухудшаться. Шпионаж, предательство, аресты, пытки, казни и исчезновения никогда не прекратятся. Это будет мир ужаса не в меньшей степени, чем триумфа. Чем больше власти у Партии, тем меньше будет терпимости: чем слабее оппозиция, тем жестче деспотизм. Гольдштейн и его ложные теории будут жить вечно. Каждый день, каждую секунду они будут терпеть поражение, подвергаться дискредитации, высмеиванию и оплевыванию, но они выживут. Эта драма, которую я разыгрывал с вами семь лет, будет идти на сцене снова и снова – поколение за поколением, и всегда в более изощренной форме. И у нас всегда будет отступник – в нашей власти, – визжащий от боли, сломленный, ничтожный, а в конце совершенно раскаявшийся, спасшийся от самого себя, добровольно ползающий у наших ног. Вот какой мир мы готовим, Уинстон. Мир, где победа будет сменяться победой, а триумф – триумфом и еще одним; и бесконечное давление, давление, давление на нерв власти. Я вижу, вы начинаете понимать, какой это будет мир. В конечном итоге вы будете не просто понимать его. Вы примете его, поприветствуете его и станете его частью.
Как-то придя в себя, Уинстон заговорил.
– Вы не сможете! – сказал он слабо.
– Что вы хотите этим сказать, Уинстон?
– Вы не сможете создать такой мир. Какой вы описали. Это мечта. Неисполнимая.
– Почему?
– Невозможно построить цивилизацию на страхе, ненависти и жестокости. Она рухнет.
– Почему невозможно?
– Потому что она нежизнеспособна. Она распадется. Убьет сама себя.
– Чепуха. Вам просто кажется, будто ненависть более изнурительна, чем любовь. А почему так должно быть? А если и так, какая разница? Предположим, мы решим изнашиваться быстрее. Предположим, мы ускорим темп человеческой жизни до такой степени, что в тридцать лет будет наступать старость. И в чем разница? Как вы не можете понять, что смерть индивидуума – это не смерть. Партия бессмертна.
Как всегда, его голос накрыл Уинстона чувством беспомощности. Кроме того, он боялся, что если будет упорствовать в своем несогласии, то О’Брайен потянет рычаг. Однако и молчать он не мог. Очень слабо, не приводя аргументов, поскольку ему нечем было поддержать свои слова, кроме безмолвного ужаса от того, что сказал О’Брайен, он приступил к атаке: