Сильное чувство – не совсем страх, а что-то вроде непонятного волнения – вспыхнуло в нем и затем снова ушло. Он перестал думать о войне. Сейчас он вообще не мог мысленно концентрироваться на каком-либо предмете более, чем на несколько секунд. Он поднял стакан и залпом осушил его. Как обычно, выпив джин, он вздрогнул и даже слегка рыгнул. Мерзкое пойло. Гвоздика и сахарин сами по себе отличались отвратительным вкусом, к тому же еще маслянистым, и они не перебивали такого же маслянистого и при этом блеклого аромата; а хуже всего, что именно запах джина, преследовавший Уинстона день и ночь, смешивался в его воспоминаниях с запахом тех…
Он никогда не называл их по имени, даже в мыслях, и очень старался по возможности не представлять их внешность. Они были для него чем-то едва сознаваемым, но мелькали прямо перед глазами, а их запах навязчиво лез в ноздри. Джин снова подкатил к горлу, и он опять рыгнул, не разжимая пурпурных губ. Он располнел, с тех пор как его выпустили, вернулся прежний цвет кожи, на самом деле он даже стал ярче. Черты его лица отяжелели, кожа на носу и щеках приобрела резкий красный оттенок, и лысый череп тоже сделался насыщенно-розовым. Официант, которого и на этот раз не звали, принес шахматную доску и свежий номер «Таймс», раскрытый на странице с шахматными задачами. Затем, заметив, что стакан Уинстона пуст, он вернулся с бутылкой джина и наполнил его. Необходимости говорить что-то не было. Его привычки здесь хорошо знали. Шахматная доска всегда поджидала его, равно как и зарезервированный для него столик в углу; даже когда в кафе было полно посетителей, он сидел один, поскольку никто не хотел быть замеченным рядом с ним. Он никогда не подсчитывал, сколько он выпил. Через неравные промежутки времени ему подавали грязный клочок бумаги и говорили, что это счет, но у него складывалось впечатление, что с него неизменно брали меньше, чем нужно. Он бы не думал об этом и в том случае, если бы его здесь обсчитывали. Сейчас у него всегда денег было в избытке. Ему даже дали работу – теплое местечко, – на которой платили больше, чем на прежней.
Музыка в телеэкране прекратилась, и раздался голос. Уинстон поднял голову, чтобы послушать. Однако сводки с фронта не последовало. Просто короткое заявление Министерства изобилия. Оказывается, в прошлом квартале план Десятой трехлетки по шнуркам для ботинок перевыполнили на 98 процентов.
Он сверился с шахматной задачей и расставил фигуры. Хитрое окончание партии с участием двух коней. «Белые начинают и ставят мат в два хода». Уинстон поднял голову и посмотрел на портрет Большого Брата. Белые всегда ставят мат, подумал он с каким-то смутным мистицизмом. Всегда, без исключения, так устроен свет. С сотворения мира ни в одной шахматной задаче не побеждали черные. Разве это не символизирует вечную и неизменную победу добра над злом? Огромное лицо ответило ему взглядом, полным спокойной силы. Белые всегда ставят мат.