— Представляю, как я тебе надоела, — доносилось из комнаты, — но если я не скажу тебе правды, то кто ее скажет? Ты ведь нуждаешься в…
«И так далее… И так далее…» — подумал он, открывая кран с великим шумом. До-ми-соль, до-ми-ре… Было, было в этой мелодии какое-то обаяние, какое-то дерзкое веселье, что позволило бы записать ее в миноре, даже использовать скрипки, не теряя при этом живости. Решительно, ему нужен тут большой оркестр. Надо попросить Жан-Пьера оркестровать мелодию в достаточно быстрых ритмах…
Он взял тюбик с зубной пастой, отвернул колпачок и — замер. Позади него в зеркале возникло лицо Аниты, белое от гнева, словно сведенное судорогой бешенства, и он спросил себя спустя секунду, кто она, эта посторонняя, эта фурия, которая посмела стать между его музыкой и ни самим. Она приблизилась, положила руку на кран и яростным движением его закрыла. Он увидел, как побелели костяшки ее пальцев, а еще — голубой блеск сапфира в кольце, которое подарил ей два месяца назад к годовщине их свадьбы, уже десятой годовщине. Они поженились, чтобы вместе пережить самое лучшее и самое худшее, не ведая относительно себя, что самое лучшее с неизбежностью влечет за собою самое худшее.
— Ты мог бы, наверное, и смотреть на меня, когда в кои-то веки я говорю с тобою серьезно…
Она оперлась на умывальник рядом с ним, она дышала затрудненно, и в зеркале они видели двух врагов. Точнее, она смотрела на него как враг, он же был смущен, почти напуган этим ощущением ненависти — так близко. «Спокойно, — думал он, — спокойно». Он протянул руку, вновь открыл — осторожно — кран и щеткой провел по нижним зубам размеренным движением, слишком, пожалуй, размеренным. Потом щетку положил.
— Это не «в кои-то веки», что ты говоришь со мной серьезно, — начал он мягким тоном (слишком, пожалуй, мягким). — Ты не перестаешь говорить со мной серьезно. А не могла бы ли ты попытаться говорить скорее любезно?
Она было открыла рот, чтобы возразить, но он остановил ее, продолжая властно и быстро:
— Послушай, надо кончать с этим. Надо прекращать эти упреки, оставить эту манеру так себя вести. Ты утомляешь меня, Анита, ты надоела мне. Я слышу в голове мелодию вот сейчас, и слышу ее уже два часа: для кларнета, скрипки, я слышу ее для арфы, и что бы ты мне ни говорила, как громко ни старалась кричать, эта мелодия перекрывает твой голос. Ты понимаешь?
Он чувствовал, как им овладевает подобие неистовства, он сознавал его опасность, но не мог унять его: оно — так река взбухает от десятков малых потоков — питалось десятками подавленных вспышек гнева.