Вот уже вторично я упоминаю имя этого щеголя, пьяницы, датского Сократа, калеки, монархиста, умницы, магистра иронии, автора двадцати томов глубоких размышлений и блестящего бреда, презренных при его жизни и вдруг получивших всемирную славу в наши дни.
Но о Кьеркегоре потом особо.
А покуда я брожу по лугу у стен Эльсинора, по знаменитой изумрудной траве, где бродила безумная Офелия, сплетала венок и напевала:
— Он умер, леди, умер он,
Он умер, нет его.
Быть может, то был только сон —
И больше ничего.
И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
И не стало пламени влюбленным,—
В сердце север, север ледяной!
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой…
Так пела она и раздавала цветы: королю — водосбор, означающий предательство, королеве — маргаритку, символ непостоянства, брату своему Лаэрту — розмарин, знак преданности, благородному Горацио — руту, непреходящую печаль. Поискала глазами Розенкранца, она приготовила ему цветок укропа — герб подхалимов…
…— Но я же не знал! — закричал Никодим Розенкранц.
Голос его совсем размяк от слез.
— Веришь мне, я же не знал, что так кончится. Я предложил Поэта с гитарой для увеселения гостей. Знаешь, как водится на вечеринках. Кто-то споет, потом станцуют…
— Сумасшедший! — сказал Гильденстерн.
— Кто? Он?
— Нет, ты! Ты же знал, что за песни он поет.
— Так это ж был даже не он сам!
— Еще бы! Пойдет он к такому пошляку, как ты!
— Зачем ты так… Во всяком случае, это был его голос, записанный на пленку.
— Так сказать, острая приправа к пресной вечеринке.
— Но кто же мог предвидеть, что вдруг войдет Пол…
Розенкранц боязливо оглянулся.
— Кто?
Розенкранц шепнул:
— Полоний…
— Он рассвирепел?
— Ох! «Как, у меня дома? — кричал он. — Под носом у меня, главного правительственного советника, поют эти антигосударственные дерзости!» Я хотел обратить все в шутку… Какое там…
— Я понимаю, Никодим, что это удар по твоему девственному оптимизму. Но ты сам виноват, не рыпайся, не лезь. Конечно, жаль Поэта. Но что делать, себя жаль больше.
— Да, да… Но все-таки ужасно неприятно. Выходит, что я его предал. Как Гамлета… Пойдут разговоры… Я должен что-то сделать для Поэта. Но что?..
— Надо было раньше думать. Гамлет сказал все-таки не о себе, а о тебе: «Так в трусов превращает нас самокопанье».
— Ты считаешь, что я трус? Так вот я пойду к Полонию и поговорю с ним серьезно! Да! Так, мол, и так…
— То есть?
— Ну, скажу: в какое положение вы меня поставили?.. Больше того, я скажу: нам с женой придется выехать от вас, чтобы спасти свою репутацию.