На кривых ногах, почти горбун, в щегольском пальто и цилиндре, фатовски сдвинутом на ухо, с зонтом под мышкой, с сигарой в зубах он ежедневно, как некое ритуальное действо, совершал прогулку по Королевской площади, по Восточной улице, сквозь центр столицы. Знакомые, увидев его, шныряли в боковые улицы, боясь жалящих насмешек. Он не выносил рядом с собой ничьего успеха. Когда вышла в свет книга его сверстника, тоже копенгагенца, великого сказочника Ганса Христиана Андерсена, Кьеркегор разразился разгромной критической статьей, озаглавив ее: «Из бумаг некоего, пока еще живого…»
Андерсен не остался в долгу и ответил сказкой «Калоши счастья».
«Дело было в Копенгагене, — начинает эту сказку Андерсен, — на Восточной улице, недалеко от Новой Королевской площади. В одном доме собралось большое общество…»
По счастливой случайности я остановился в Копенгагене совсем близко от этого дома на улице Бредгаде в гостинице «Викинг». Иногда утром я выходил погулять на Новую Королевскую площадь, где часовые в высоких медвежьих киверах сейчас, как и полтораста лет назад, маршируют попарно размеренным шагом вдоль дворца, полукругом обнимающего площадь.
Я шел мимо Королевского театра, мимо Академии искусств и выходил на Восточную улицу. Именно здесь две сверхъестественных дамы, фея Печали и маленькая прислужница феи Счастья, незримо проникли в дом, где в тот момент советник юстиции Кнап сцепился с неким Эрстадом. Несколько возбужденные пуншем, который они закусывали горячей лососиной, Кнап и Эрстад спорили о том, что же такое счастье. Услышав этот спор, феи поставили в прихожей свои калоши счастья, которые внесли столько суматохи в жизнь тихой датской столицы.
Андерсен одушевлял все, что видел. Он одарял страстями животных и даже вещи — штопальную иглу или оловянного солдатика. Но из Кьеркегора он вынул душу и превратил его в попугая:
«Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень комично: «Нет, будем людьми», а все остальное получалось у него столь же невразумительно, как щебет канарейки».
Этот попугай был самодоволен. Андерсен вкладывает ему в клюв хвастливый монолог:
«…Я знаю, что я умен, и с меня довольно… я сведущ в науках и остроумен… болтовней своей могу кого угодно поставить на место…»
Это все, что мог пролепетать кроткий сказочник в ответ на въедливую критику датского Мефистофеля.
Или датского Гамлета?
Ведь это Кьеркегор, а не Гамлет сказал:
«Повесишься, ты пожалеешь об этом. Не повесишься, ты тоже пожалеешь. Ты пожалеешь в обоих случаях».
Значит, есть и датский Гамлет. Ибо тот, классический, из Эльсинора, это ведь британский Гамлет.