Шеннон сказала:
– Анна нашла вентилятор, а я принесла воды. Вы все еще очень бледная. Вот, выпейте, – она поднесла стаканчик к губам Элизабет и наклонила, как дают попить инвалидам.
Элизабет оттолкнула его.
– Нет, мне просто жарко. Здесь тяжело дышать.
– Знаю, извините, – ответила Шеннон. – Здесь намного теснее, чем в нашей обычной комнате, и здесь нет окон.
Элизабет хотела было спросить, почему окна так важны, но тут вспомнила. Щелчки и вспышки камер, как Шеннон пытается заслонить ее, а репортеры атакуют нескончаемым градом вопросов: Что значит, не было никакой кошки? У ваших соседей есть кошки? У вас когда-либо была кошка? Вы любите кошек? У Генри была аллергия на кошек? Вы верите в онихэктомию?
Кошка. Царапина. Рука Генри. Его голос. Его слова…
Элизабет ощутила приступ слабости, чувства уплывали, мир потемнел. Ей нужен воздух. Она подставила лицо прямо под струю от маленького вентилятора, закрепленного на столике. Адвокаты ничего не заметили, они проверяли голосовую почту и письма. Она сфокусировалась на воздухе, на сливающихся воедино лопастях, и минуту спустя кровь вернулась в голову, в черепе стало покалывать.
– Это что, фотография ногтей Элизабет? – спросила Анна.
– Вот черт, готова поспорить, присяжные… – начала Шеннон, но Элизабет закрыла глаза, приставила ладони к ушам, сосредоточилась на шуме вентилятора, который при должном усилии заглушал их голоса, оставляя только слова Генри. «Ездила бы в отпуск по всему миру. Я не должен был родиться. Кошка меня ненавидит».
– Кошка меня ненавидит, – произнесла она едва слышно. Интересно, он говорил о некой абстрактной кошке, или о ней, исцарапавшей его и превратившейся в его рассказе в кошку. Неужели он правда думал, что она его ненавидит? И еще отсылка про отпуск: она однажды сказала это Терезе. Но она тогда отодвинулась подальше от Генри, который смотрел телевизор, и говорила шепотом, чтобы точно не было слышно. Но он услышал. И ее тоже шепотом сделанное признание, что иногда она мечтала, чтобы он умер: эти слова эхом отскакивали от стальных стен и достигли его ушей.
Она как-то читала, что звуки оставляют постоянные отпечатки; тоновые вибрации проникают в близлежащие предметы и остаются навечно на квантовом уровне, как если бросить камушек в океан и рябь никогда не прекратится. Неужели ее слова, во всем их безобразии, проникли в атомы стен, так же, как боль Генри от того, что он их услышал, пропитала его мозг: и что во время последнего сеанса Генри сидел на том же самом месте в тех стенах, и безобразие и боль столкнулись и превратились во взрыв, раскидывая его нейроны в стороны, разрывая его изнутри?