Мэтт отвернулся.
– Тебе не надо курить. Кстати, сколько тебе?
– Скоро семнадцать, – Мэри сделала еще затяжку. – А тебе сколько? Около тридцати?
– И много ты так? Куришь?
Она пожала плечами, словно чтобы сказать: «Да нет, ерунда».
– Я прячу дома папины сигареты. Много «Кэмела». Я принесу в следующий раз.
– Пак курит?
– Он сказал, что бросил, но… – она снова пожала плечами и прикрыла глаза, с кривой улыбкой на лице. Затем поднесла сигарету ко рту, медленно вдохнула, грудь поднялась, потом опять опала. Внутрь, сквозь тело, наружу. Внутрь, наружу. Мэтт стал дышать в такт с ней, и что-то в синхронности их дыхания, в молчании – уютном молчании, как в моменты близости, – заставило его захотеть ее поцеловать. Возможно, дело было в ее лице, таком гладком, что, казалось, оно отражало синеву неба. Он склонился к ее лицу.
– Ну и как… – Мэри открыла глаза в тот момент, когда голова Мэтта была прямо над ней. Она прервалась, брови поднялись от удивления, потом нахмурились с налетом раздражения (от его извращенности, что он пытался ее поцеловать, или трусости, что остановился?)
Мэтт хотел ей рассказать. Но как это сделать, чтобы она поняла? Она выглядела такой умиротворенной, даже безмятежной, и ему хотелось, ему нужно было разделить с ней это чувство, впитать прекрасную прозрачность ее кожи, сделать своею.
– Извини, там было какое-то насекомое, комар, у тебя на щеке, я хотел его, мм, согнать, – сказал Мэтт, мечтая, чтобы капилляры на его щеках не расширились и кровь не прилила к щекам.
Мэри приподнялась на согнутых локтях. Мэтт затянулся.
– Так что ты там говорила? Как – что? – он старался, чтобы голос звучал обычно.
Возможно, дело во взгляде, который он успел заметить прежде, чем она снова легла: тайное самодовольство женщины, которой приятно от мужского внимания. А может, дело в ее словах: «Я спрашивала, как лечение? Ну, ГБО. У тебя теперь сперма в порядке?» Она произнесла их настолько между делом, легко, без намека на издевку или жалость, словно его бесплодие не было Важным Поводом для Трагедии, как к нему относились Жанин, их доктора, ее родители, будь они прокляты, отчего он и сам уже начал так его воспринимать. Как бы то ни было, в тот момент неспособность его спермы выполнить то, что предполагалось, что было запланировано, перестала быть поводом для огорчения или сожаления, но смогла пообещать облегчение и надежду. Беззаботную, чертовски приятную надежду без всякого будущего.
Комары – это кошмар. Забавно, прошлым летом, когда он сидел здесь с Мэри, они совершенно его не тревожили, а теперь, когда их не отпугивал дым сигарет, они его окружили, гудели в лихорадочном возбуждении от появления теплой плоти, покрытой потом дня, с горячей кровью в раздувшихся от жары венах. Мэтт прихлопывал черные тельца, садившиеся на его запястья и шею. Хотел бы он, чтобы у него сейчас была сигарета.