Кобзик подумал то же самое.
— Вот ведь каким оказался он, этот Довесок, — задумчиво сказал помкомвзвода. — Телом слаб был, а нутро настоящее имел.
— Солдат, — добавил Долгушин.
— Солдат, — подтвердил Кобзик.
Они помолчали.
— Надо бы его к ордену представить, — предложил помкомвзвода.
— Надо! — подхватил Долгушин. — Вот управимся с «похоронками» — наградной лист заполним. — Лейтенант подумал и добавил: — Ты конверт на ее имя пиши. Матери тяжелее будет, когда эта штука, — он ткнул пальцем «похоронку», — прямо в ее руки попадет. И фотографию вложи. Нам она ни к чему, а его сестре — память.
Кобзик молча кивнул…
На фронте было морозно, а в Петькиной деревне третий день дул теплый ветер. Сугробы обмякли, с окон сползли морозные узоры. Нюрка стояла у окна, расплющив о стекло нос, и, ощущая тяжесть на сердце, смотрела с тревогой на почтальоншу, которая появлялась в их деревне раз в две недели и почти всегда с «похоронкой». Пройдя мимо Витькиного дома, почтальонша вступила на тропу, которая вела к Нюркиной избе. «Живой! — обрадовалась Нюрка. — Раз письмо прислал, значит, живой он, мой Витька».
— Прощеньица просим, — сказала почтальонша и, вручая Нюрке «похоронку», отвела глаза. Почтальонша всегда отводила глаза и говорила «прощеньица просим», когда вручала «похоронки».
Ничего не понимая (в Нюркиной семье никто не воевал), она надорвала самодельный конверт, заклеенный хлебным мякишем. Из конверта выпала ее фотография — та, которую Нюрка искала-искала, да так и не нашла. Держа в одной руке «похоронку», а в другой-свою фотографию, Нюрка медленно опустилась на лавку и пробормотала:
— Фу-ты, господи…
Лежит у военкомата погон с малиновой окантовкой. На самой дороге лежит, под мелким осенним дождем. Выцветшее сукно потемнело, малиновая окантовка едва видна. Солдат с прокуренными усами, в коротковатой шинели «бе-у», поднимает погон, очищает его от грязи и кладет на карниз. «Правильно поступил, — думаю я. — Самому надо было бы поднять». Теперь все солдаты, что в военкомат спешат, смотрят на этот погон. По-разному смотрят. У одних в глазах понимание: видать, погорячился какой-то бедолага; у других — неодобрение: разве можно погоны бросать. «А может, его и не бросили, — думал я. — Может, его в карман хотели сунуть, а он — мимо».
Спешат в военкомат солдаты. Одни прямо с ходу в дверь, другие останавливаются, достают кисеты, сворачивают самокрутки, подолгу мусоля аккуратно оторванные клочки газет, курят с чувством, с толком, с расстановкой. До самой последней затяжки курят. Уже пальцы жжет, а они все тянут и тянут. С любопытством посматривают на тех, кто выходит из военкомата: как, мол, там? А у тех, кто выходит, рот до ушей. Вот еще один появился. Солдат как солдат. Ремень на последней дырочке, сапоги надраены, аж смотреться можно, шапка чуть набочок.