— Это я так, к слову, — сказал Жилин. — А может, мужики, револьвер кто-то чужой уволок.
— Чепуха! Кто, кроме…
— Погоди, — перебил меня Жилин. — Выслушай сперва, потом уж разевай рот… Окна-то у нас, мужики, целый день растворены. Так ведь?
— Так.
— А он, — Жилин перевел взгляд на Волкова, — только через них ходит. Дверь для него — не дверь… Скажи людям, Волков, утром небось обратно в окно выходил?
— Ну. — Волков кивнул.
— И когда с института шел, тоже в него?
— Ну. — Волков снова кивнул.
— Вот и донукался! Обокрасть нас — плевое дело. — Жилин демонстративно выдвинул из-под кровати чемодан. — Поглядеть надо — все ли цело.
Самарин посмотрел на Волкова, Волков на меня, я на Гермеса. Жилин рылся в чемодане.
— Все цело? — с подначкой спросил я.
— Бог миловал, — ответил Жилин. — Свои чемоданы проверьте, мужики, спокойней будет.
Мне проверять было нечего. Самарин и Гермес лишь заглянули под кровати, открывать чемоданы не стали. Волков сказал:
— У меня все на месте — только «пушки» нету.
В дверь постучали.
— Не помешаю? — это был дядя Петя.
— Конечно, нет.
Дядя Петя посмотрел на каждого из нас:
— Бранились?
— Неприятность у нас, — ответил Волков.
— Какая?
— Крупная. — Волков замялся.
Самарин положил руки на колени, пружинисто встал.
— Чего смолк? Выкладывай!
— Валяй ты. — Волков стал крутить тесемку на подушке.
Самарин предложил дяде Пете стул, поскрипел сапогами.
— Парабеллум у Мишки украли, а кто — неизвестно.
— Парабеллум? — Дядя Петя даже привстал от удивления. Белесые брови сомкнулись на переносице. — С обоймой?
По-прежнему теребя тесемки, Волков подтвердил:
— С ней.
— На кой же прах ты приволок его?
— На память. Из той самой «пушки» фриц три раза подряд в меня лупанул, но пуля только мочку задела. — Волков притронулся к уху, на котором был шрамик. — Кровищи, доложу вам, как на скотобойне было!
— Вот оно что! — произнес дядя Петя. — Для памяти мог бы что-нибудь другое взять.
Я не согласился с дядей Петей. Во время войны я не раз и не два держал парабеллумы и вальтеры в руках и даже палил из них, но только по самодельным, неподвижным мишеням. Чаще всего это случалось в те немногие дни, когда немцы отрывались от нас, и мы, если не было приказа наступать, на всю катушку использовали нежданный и негаданный отдых: латали гимнастерки, стирали носовые платки, подворотнички, портянки, жарили в самодельных вошебойках одежду, подстригались у ротного парикмахера, короче говоря, за несколько часов успевали сделать то, на что в другое время не хватило бы и суток. Умудрялись выкроить полчасика и для прочих дел. Сердцееды заигрывали с местными девушками, любители покемарить устраивались где-нибудь в тенечке и, защитив лицо от мух, посапывали в обе ноздри, а я отправлялся в ближайший лесок. Нацепив на сук пустую консервную банку, мы с молодыми солдатами упражнялись в стрельбе. Палить из винтовок и карабинов было неинтересно — это делали почти каждый день, а трофейное оружие возбуждало любопытство; мы сравнивали его с нашим, придирчиво рассматривали каждый винтик и, конечно же, восхищались парабеллумами и вальтерами. Мы палили до тех пор, пока не кончались патроны. Потом или выбрасывали немецкое оружие, или отдавали его старшине. Нахмурясь, он всегда спрашивал: «А патроны где?» «Не было», — отвечали мы. «Опять баловались», — ворчал старшина и опускал пистолет в карман широких галифе…