И сейчас, глядя на Нинку, я думал, что умение мыть, стирать, штопать у женщины от природы, что выражение «чувствуется женская рука» обозначает уют, чистоту, тепло и многое-многое другое — то, чего так не хватает одиноким мужчинам, к чему они стремятся, но стремятся подсознательно, не признаваясь в этом даже себе. Волков был, безусловно, хозяйственным малым — этого у него не отнять; он умел комбинировать, планировать, раздобывать и доставать; в продмаге, где мы отоваривали продуктовые, карточки, он был своим человеком, и все равно наш старшина, как в шутку мы называли его, не мог ни купить, ни сготовить так, как это делали женщины. В нашей комнате всегда был порядок. С дотошностью самого настоящего старшины Волков следил за тем, чтобы каждый день подметали пол, чтобы котелки, кружки и ложки блестели, он ругался с кастеляншей, когда не менялось в срок постельное белье, стыдил Гермеса, который никак не мог научиться заправлять кровать, но даже Самарину «делал втык», когда тот стряхивал на пол пепел или, смяв окурок, воровато бросал его в угол. И все же наша комната разительно отличалась от тех, в которых жили девушки. Там на окнах были шторы, над кроватями пестрели самодельные коврики, на стенах висели фотографии и пришпиленные кнопками картинки из «Огонька»; на тумбочках лежали какие-то коробочки и стояли флаконы с остатками одеколона. Они расходовали его бережно — по нескольку капель в день. А мы извели флакон одеколона меньше чем за неделю. Из нашей комнаты в те дни несло как из парикмахерской, и Нинка, морща нос и смеясь глазами, говорила:
— Дорвались! Разве так можно? Надо понемножку, а вы в горсть наливаете.
…Нинка продолжала мыть пол, гоняла нас с места на место, велела разуться, и Валентин Аполлонович, Прошлепав босыми ногами к исправленному стулу, осторожно опустился на него и затих.
— Нате. — Нинка кинула ему тапочки, которые лишь условно можно было назвать обувкой — такими потрепанными были они. — Завтра на базар сходите — там этого добра много.
Валентин Аполлонович молча кивнул.
Чувствовалось, он удручен, сконфужен. Он стеснялся убогой обстановки — облезлого шифоньера, тощего матраса, расшатанных стульев. Может быть, в эти минуты Игрицкий спрашивал себя, как случилось, что он, кандидат наук, дошел до жизни такой. Возможно, Валентин Аполлонович и не думал так — ему просто было стыдно. Я обратил внимание на его пальцы: они шевелились, как у слепого, словно пытались что-то нащупать, но ничего не находили.
Нинка устала. Ее волосы растрепались, под глазами появилась синь, кожа на губах лупилась. Она домыла окно и стала собираться.