Валентин Аполлонович несмело взглянул на нее:
— Может, чаю выпьете? У меня, кажется, и сахар есть.
Нинка отказалась. Игрицкому хотелось отблагодарить Нинку, но он, видимо, постеснялся меня.
Волкову нравилось быть нашим старшиной. Но иногда ему словно вожжа попадала под хвост — он начинал выламываться.
— Опять мне на базар идти? — брюзжал Волков. — Что я, нанялся? Пускай кто-нибудь другой сходит.
Мы с Гермесом наперебой упрашивали его. Самарин не обращал внимания на эти штучки-дрючки.
— Все! — орал Волков. — Теперь поочередно ходить будем! — И было непонятно: всерьез он говорит или только пугает нас.
Виртуозно выругавшись напоследок, Волков все-таки отправлялся на базар, по-бабьи нацепив на руку корзину — широкую, как лохань, потемневшую от старости, но все еще прочную. Эту корзину он очень берег, говорил, что с ней ходила на базар мать, умершая в одночасье перед его возвращением с войны. Она работала кассиршей в проммаге, всю жизнь, так говорил Волков, считала чужие деньги, своих недоставало: отец погуливал, домой приносил мало.
— Я, видать, в него, — не то в шутку, не то всерьез сообщал Волков.
О смерти матери он узнал в день приезда, когда навстречу выбежала сестра, радуясь его возвращению и рыдая одновременно.
— Кроме этой сеструхи, у меня теперь никого нет, — часто говорил Волков. — Но она, сеструха, тоже отрезанный ломоть. Замуж, соплячка, вышла. Я не поверил, когда узнал, что у нее парень есть. На фронт уходил — она еще малолеткой была. Так и продолжал относиться к ней. Увидел хахаля под окнами — погнал. Она — в рев. Так слезы лила, что сыро стало, А я одного боялся: задурит ей голову, попользуется — и в кусты. Стал с подходцем объяснять, что и как, свои дела вспоминал, хотя, конечно, не докладывал ей про них. А она свое: «Все равно встречаться буду!» Распсиховался я, хотел ремнем стегануть ее по заднице, но вдруг понял: уже не малолетка она. Сказал: «Черт с тобой — гуляй!» А сердце все ж болело. Когда сеструха из кино или с танцев долго не возвращалась, места себе не находил. Решил потолковать с тем парнем по-свойски, да не успел: он сам пришел — с бутылкой. Так, мол, и так, сказал, мы пожениться надумали. Я, конечно, характер показал, но он тоже языкастым оказался. Это мне понравилось. Такой в обиду не даст, а если сам обидит — на то он и муж. С двадцать седьмого года он, однако не в армии: одна нога у него короче другой. Прихрамывает, но незаметно. Во время войны на мебельной фабрике вкалывал — ящики для снарядов сбивал и прочую тару. А теперь столы, стулья и диваны делает. Столяр он классный. Сам про это читал в городской газете и портрет его видел в центре города на доске Почета. Сеструха пишет — хорошо живут. Он в наш дом перебрался. Всю мебель в доме починил, а теперь по вечерам и по воскресеньям в сарае возится — шифоньер строит и детскую качку. Значит, скоро. У желторотых с этим делом никакой мороки. Только поженятся, — глядишь, молодая уже детенка ждет. Пускай живут, как хотят. Я к ним только на каникулы приезжать буду.