Гермес продолжал лежать, откинув одеяло. Когда луч остановился на нем, я увидел растерянность на его лице и, подстегнутый этим, стремительно встал. Разрубив воздух рукой, спросил, точнее — выкрикнул:
— Объясните же наконец, черт побери, что происходит?!
Самарин повернулся, буднично сообщил!
— Забирают меня.
— Что-о?
— Забирают.
— Зачем?
Я мог бы не задавать глупый вопрос, потому что уже понял, куда собираются увести Самарина. Это показалось мне величайшей несправедливостью, но открыто протестовать я не посмел. Изобразив на лице неприязнь, начал демонстративно разглядывать обладателей карманных фонариков.
…Когда Самарина увели, я опустился на кровать Гермеса, удрученно прошептал:
— Что же теперь делать?
Гермес не ответил, и я, разозленный этим, крикнул:
— Чего, как пень, молчишь?
— Сам ты пень, — пробормотал Гермес и всхлипнул.
«Зло чаще всего срывают на беззащитных людях», — подумал я. Извинился и объяснил:
— Голова кругом идет. Если бы на месте Самарина кто-нибудь другой оказался, то я и не пикнул бы.
— А вдруг?
— Что ты хочешь сказать?
— Вдруг он действительно…
— Брось! — воскликнул я и подумал: «В жизни всякое бывает». Но вслух заявил: — Должно быть, оговорили его.
— Кто?
Я вспомнил, как год назад Варька посоветовал мне остерегаться Самарина, даже про анкетные данные что-то наплел. Сообщил об этом Гермесу и добавил, что нашего лейтенанта оговорил этот негодяй.
Было темно. Я не видел лица Гермеса, хотя мы сидели рядом, но почувствовал — он озадачен.
— Варька, Варька, — повторил я, стараясь убедить не только Гермеса, но и себя.
— Если это так…
— Договаривай!
— Морду ему набить надо — вот что. — Гермес снова всхлипнул.
«Успеется», — подумал я.
— Знаешь поговорку: не пойман — не вор.
Гермес пробежался по комнате, роняя стулья, взволнованно спросил:
— Значит, ничего нельзя сделать?
Что я мог ответить ему? Я много раз слышал: арестовывают только изменников, предателей и прочих мерзавцев, всегда считал — так им и надо, а теперь вот увели Самарина. Продолжая мысленно называть Варьку негодяем, я все же допускал, боясь признаться в этом себе, что наш лейтенант тоже мог оказаться не тем, кем он был.
Я и понятия не имел, который теперь час, очень удивился, услышав голоса и чьи-то шаги.
— Должно быть, еще кого-то увели, — сказал Гермес.
— Если совесть чиста, то нечего бояться! — нарочито бодро возразил я.
— Значит, — в голосе Гермеса было удивление, — ты допускаешь, что у Самарина рыльце в пушку?
Я не мог ответить ни да ни нет. Во мне продолжали бороться противоречивые ощущения. Я полжизни отдал бы, чтобы все прояснилось. Лгать не хотелось, и я промолчал.