— Я не специалист по вопросам философии или истории, но Гусейнов рассматривает движение Шамиля как социальное явление и считает, что оно было направлено против колониального гнета царизма и местных феодалов. В чем тут отход от марксизма-ленинизма?
Новый президент Юсиф Мамедалиев грустно смотрит на академика.
— Я тоже не специалист по этим вопросам. Лучше Гусейнова никто не разбирался в политической философии. Он мог бы сам внести ясность в возникшую проблему. Из его выступления на собрании следовало, что оценки, которые он дал мюридизму и движению Шамиля, не расходились с теми, которые приняты в советской исторической науке. Но история — не геология и не химия. Отношение к событиям далекого прошлого часто бывает разным и, увы, нередко меняется.
Гейдар Гусейнов так и не появился в Академии. Газеты разразились статьями, из которых неискушенный читатель мог сделать только один вывод: философ, оказывается, был единомышленником и пособником головореза Шамиля, к тому же — агента международного империализма!
Наступила пора летних экспедиций. Где-то в предгорьях Малого Кавказа и застала Кашкая весть о его самоубийстве.
Вернувшись в Баку, он молча выслушал печальный рассказ Доры Соломоновны о том, как хоронили знаменитого ученого, — наскоро, без каких-либо церемоний, словно убирали с глаз долой опасную улику. Прощались с покойным только близкие. Кому-то из знакомых запретили являться на похороны, другие сами побоялись прийти.
Поведала она и о том, что труды Г. Гусейнова запрещены, все материалы о нем велено уничтожить, даже личное дело его не передали, как положено, в партийный архив. Пересматриваются школьные и вузовские учебники, тексты лекций и докладов. Все боятся даже разговаривать друг с другом на эту тему, некоторые, закрывшись в кабинетах, перекраивают свои прежние работы. Немало оказалось и тех, которые успели публично покаяться в своих заблуждениях…
Мы можем лишь догадываться, о чем он думал, слушая свою верную помощницу, научившуюся вдруг говорить полушепотом: рушилась последняя иллюзия, еще жившая в душе. Нет, не спасали ни талант, ни заслуги, ни звания, ни почести, ни слава, ни близость к власти, ни удаление от нее. Каток массовых репрессий с той же неумолимостью и методичностью, как и в годы его молодости, крушил судьбы людей, гоня перед собой волну страха и безнадежности.
Вернувшись необычно рано с работы домой и не прикоснувшись к ужину, Кашкай сказал жене: «Пойдем к Гусейновым. Сегодня — поминальный день».
А там, в доме философа, стояла могильная тишина, и сидевшие за поминальным столом женщины — супруга покойного и трое его дочерей — смотрели на пришедших поклониться приговоренному к забвению, как на людей из другого мира…