— Сейчас, егоза моя, пойдешь во двор, подпоручик учения окончил свои — солдаты у него добрые, по много лет отслужили, воевали. И ладошку растопыришь в пятерню, и белый платок уронишь, а потом подымешь. Он все поймет — я сам с ним уговаривался утром, когда послание императора из рук в руки передал у Государевой башни.
Маша кивнула, и собралась бежать на двор, но дед ее остановил и снова усадил на лавку. Выглядел он немного смущенным — таким его она видела редко, только когда ночами из портомойни приходил от прачек тех гулящих. Девушка не осуждала его за это, понимала, что если Иван Михайлович женится, то жизнь с мачехой для нее станет очень трудной. Сейчас она полновластная хозяйка в их доме, какой сразу перестанет быть, как через порог перешагнет выбранная дедом жена.
— Дело тут такое, Маша. Не знаю, как сказать, но слова мои ты услышать должна. В общем, завтра суббота — офицерскую баню топить будут. Но в ней только одного Ивана Антоновича попарим немного — отмыть надо хорошо после стольких лет заточения — грязен он сильно, запахом шибает, нехорошо для государя. С непривычки ему плохо стать может, а потому вымыть и попарить, ты его должна, моя девонька, и хорошо постараться, чтобы в душу ему запасть. Вот так то!
Дед смущался, когда начал говорить, но закончил резко, будто командовал. Маша зарделась как маковый цвет, сразу поняв, куда клонит дед, но не в силах от стыда вымолвить слова. Да и что тут сказать — честной девице, не венчанной, не крученной, не с мужем суженным в баню идти. Но мысленно представив Иоанна Антоновича, она испытала желание быть с ним рядом, прикоснутся к нему хоть пальцем.
— Он ведь не целованный еще, Машенька, как и ты у меня. Потому первыми друг у друга станете, а такое, поверь моему слову, любой мужчина оценит, пусть хоть офицер, или сам император. И всегда позаботится о своей первой любви. Он сейчас, готов поклясться, твои цветы нюхает и записку читает. До дыр, наверное, уже зачитал. Кормят его хорошо, сил мужских у него много, естество женской любви требует. Ты ему по сердцу придешься с первого взгляда — никого ведь не было у него, а ты единственная помогала, обстирывала, из каземата убежать.
Теперь дед говорил спокойно и рассудительно, а Маша покраснела еще больше, румянец полыхал не только на ее щеках, давно расплескался по нежной шее и стал расползаться на ключицах. Иван Михайлович продолжал говорить, словно не замечал ее багрянца:
— Стыдобственно мне такое говорить, а надо. Ибо никто тебе пояснить и подсказать, кроме меня не сможет. Поверь, он сейчас на топчане в темноте лежит, и тебя представляет. Твой образ, фигуру, бедра и губы. А наяву ты гораздо лучше — все при тебе, на мать покойницу красотой походишь — знавал я ее, видел раз, еще до того, как за отца твоего замуж вышла. Статью ты вышла, губы алые, грудь вон как выпирает. И не смущайся, я не цыган что краденую лошадь нахваливает. Стар я, а Он тебя любить будет! И защитит, и деткам вашим общим рад будет…