Мы стоим с Сан Санычем на лестнице и не смотрим друг на друга. И в эту минуту я с очевидностью понимаю, что придётся идти к Тюбику за проклятым соцзаказом: не смогу я из стипендии отдать Сан Санычу тринадцать рублей, и снова не хватит мне жалкой сороковки на месяц. А вагоны я разгружать не люблю. Надрываешь пуп, потом несколько суток ноет в животе, особенно ночью, кажется, разорвётся нутро. Да и что получишь? Десятку. Не выход. Чтобы хватило, нужно минимум десять раз в месяц тащиться на Сортировочную. Тюбик предлагает работу не пыльную, привычную. И, если разобраться, не всё ли равно, что рисовать: старуху с фотографиями погибших сыновей или доярку? Доярка нас кормит.
— Всё равно, Птаха, без него не пробьёшься, — подтверждает мои мысли Сан Саныч. — Это я тебе говорю. Большую силу взял в руки. Есть у нас в Москве такая контора, где дают халтуру? Нету. Говорил я с ребятами, окончившими Суриковку, большинство из них — безработные, нищие, Зверюга была права. А куда пойдёшь? — жалко кривится Сан Саныч. — Где они, райские кущи? Кому нужен вот я, например?
Мы уже идём с Сан Санычем по Москве, едем, идём, не сговариваясь, как в свой дом, — в «Палангу», в которой не раз коротали зимние сумерки. Сидим вдвоём за столиком, поникшие, мрачные.
Мы пропили тринадцать рублей Сан Саныча и мой рубль с мелочью. Что мы могли ещё придумать? Что мы знаем о сегодняшнем дне нашей жизни? Где мы, взрослые, сильные мужики, но ещё студенты, неизвестные художники, можем заработать и почувствовать себя людьми?! Почему мы не вправе предложить свои работы официально, почему вынуждены свои холсты, свои бессонные ночи, держать взаперти дома?
— Кому нужна твоя «Старуха»? — снова точно читает мои мысли Сан Саныч. — А мои натюрморты кому нужны? Ты сумел продать хоть одну свою картину? — пытает меня Сан Саныч. — Не пробовал? — наступает на меня Сан Саныч. — Я пробовал. У меня, Птаха, родительница — жох. Отца нет, она и за отца, и за мать. Не успел кончить школу, заявила: «Хочешь жрать, чтобы поклал мне на стол стольничек в месяц! Где нарисуешь их, не моя печаль. Выкормила бугая, слава богу! Хва! Теперь я хочу пожить. И не вздумай привести сюда бабу! Моя площадь!» Вот и крутись как знаешь. Я узнавал, на комнату — очередь в несколько десятилетий, да и то ставят только тех, у кого не хватает метража. А что делать мне? Мамаша не пойдёт на размен ни за какие коврижки! Пробовал высказать ей свои резоны: «Что ж, воровать толкаешь? Где возьму деньги и площадь?» «А где хочешь, — чешет моя мамаша. — Я выкормила тебя. Так-то!» Ну и решил я попробовать продать мои «шедевры». Что ты, Птаха, смехота. На толкучке нужны только голые бабы, порнография там всякая, на мои кувшины спросу нет! А Тюбик сразу пристроил два моих натюрморта: один в новую поликлинику, в детский сад — другой. Хочешь не хочешь, а получается, Тюбик — благодетель. И, представь себе, из моего гонорара не взял ни копейки. Ей-богу, по-товарищески. А то, что вылазит из порток — чванится, так, видно, век такой: взобрался на кресло, чванься! Иначе не видать кресла-то, никто не пододвинет под твою задницу.