Да, я не ошибся: для председателя обед — суть жизни. Он сидит во главе стола торжественный и угощает так, что отказаться невозможно. Вкусная еда сама проникает в меня и располагается по-хозяйски, и я ощущаю, как она превращается в сало. Вот, оказывается, как просто стать жирным: ешь в течение нескольких часов, ни о чём не думай и никуда не спеши.
Сами собой закрываются глаза — я так сыт, что не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Может, хочешь соснуть этак минут шестьдесят? — ловит моё состояние председатель. — Вижу, вижу: готов, спёкся. Конечно, дорога неблизкая. Кажется, Москва вот она, а три часа отдай! Ну, идём, я уложу тебя. Не бойся, побужу через час, всё успеешь.
За этой комнатой-столовой оказалась спальня. Тоже чистенькая, с геранью на окнах, с удобным диваном.
И я провалился в сон, едва коснулся головой подушки.
Мне ничего не снилось и ничто не беспокоило. Проснулся от голоса председателя — как маслом мазал меня:
— Спасибо, потрафил. Ты — большой художник. Только я чего-то слишком суровый. Ты подправь, а?
Я понял, он открывал холст, но странно, обычно я терпеть не могу, когда смотрят неготовую картину, а сейчас мне всё всё равно. Я сыт настолько, что и не может возникнуть во мне никаких отрицательных эмоций, я жмурюсь как кот на яркий свет электричества.
«Срочно к Тоше! — отстранённо подумал я. — Как же получилось, вечер, а я ещё здесь, в колхозе?!» Хотел вскочить и тотчас ехать на станцию, но, набитое вкусными разносолами брюхо мешает, тяжёлой гирей держит меня на диване.
— В Москву надо, — всё-таки сказал плохо ворочающимся языком.
Председатель засмеялся сытым, довольным смехом.
— Ты арестован мной. Пока не закончишь патрета, не пущу. В понедельник повешу патрет.
— У меня в понедельник занятия.
— А зачем ты мне? Я тебя завтра вечером в лучшем виде доставлю на станцию. И деньгами получишь, и продуктом, и благодарностями. А своё задание, уж извини, будешь справлять в следующую субботу. Сечёшь?
— Секу, — сказал я и всё-таки сел. — Большое спасибо! Я очень тронут.
Сквозь сытость, сквозь дрёму пробивается ко мне Тоша. «Человек не продаётся и не покупается, — слышу её голос. — Свой талант нужно уважать. Пишите лишь то, что душе вашей надобно, иначе не искусство. — Голос пробивается ко мне, но не достаёт до нутра, я слишком сыт сейчас. — Хорошее слово «ремесленник», но главное — творчество. Никогда не делайте ничего ради корысти и карьеры».
Если бы Тоша очутилась здесь?! Если бы увидела эту феерию еды и моего низкопоклонничества?! За что я говорю председателю «спасибо»? За предлагаемый ночлег? За деньги, которые ещё не держал в руках? За машину, на которой председатель собирается подкинуть меня завтра к поезду? Что со мной? Меня покупают, и я продаюсь.