Это я смеюсь так идиотически? Хи-хи-хи?! Но я смеюсь, и от собственного смеха мне весело. Как легко, как просто быть художником!
На другой день просыпаюсь поздно, с непереваренной вчерашней жратвой, меня тошнит. Но председатель впихивает в меня новую порцию: икру, домашнюю ветчину и деревенскую сметану, густую, как масло.
«Патрет» к обеду готов.
Странно, час от часу этот «патрет» всё больше утрачивает обличительный характер. На готовом «патрете» изображён полноватый, но добродушный и мудрый, всевидящий хозяин. Даже пышный подбородок как-то «подбирается», он уже не растекается по груди.
Отвалил мне председатель пятьсот рублей и снедь в холщовой, домашнего изготовления сумке, доставил до станции к пятичасовому поезду, на прощанье пожал руку как равному и сказал, что ждёт меня в следующую субботу.
В поезде, обхватив сумку с продуктами, я, что называется, вырубился — едва добудилась меня соседка-старушка.
Вечером у нас с Тошей был пир: мы ели ветчину с домашним сыром и поросёнка.
В сумке оказалась ещё бутылка коньяка.
— Слушай, Тошенька, прошу тебя, мне очень нужно, прими, пожалуйста, Тюбика, — как-то легко и просто получилось то, что не получилось бы вчера. — Если бы не он, я бы такой малины не изведал!
Тоша склонила голову набок, слушала меня очень серьёзно, а я был горд: я уходил на заработки и вот вернулся хозяином, я принёс в дом еду, я буду принимать нашего первого гостя и поить его заработанным мною коньяком.
— Он нам с тобой очень нужен, — говорю я. — Он даёт мне работу, а значит, и деньги.
— Мне не нравится этот разговор, — говорит Тоша. — Конечно, я готова принять любого, кого ты попросишь, но просто так, по-человечески, а не потому, что нужен. Позови лучше Сан Саныча.
— Но как же нам жить? Ты получаешь свои сто двадцать три, я — сорок. На эти деньги жить нельзя. Я не могу видеть твой единственный, штопаный-перештопанный костюм, твою вытершуюся тужурку, твои измученные шершавые руки, твою скудную еду — ты же ничего себе не позволяешь!
— Меня устраивает моя еда и моя одежда! Мне ничего не нужно, я всем довольна.
— Это неправда! Этого не может быть! — говорю я, не желая вникнуть в Тошины слова. — Человек не должен зимой мёрзнуть, а у тебя холодные сапоги. Человек, особенно молодой и красивый, это я про тебя, должен красиво одеваться. Человек должен хорошо есть. А Тюбик поможет! — воодушевляюсь я. — Хочешь, он устроит тебе выставку?! Хочешь, Тюбик продаст твои картины? То есть не Тюбик — Валентин Аскольдович. Он обязательно влюбится в твои работы.
— Не хочу. Это не картины, это то, что я есть, как же я это выставлю на обозрение?!