И хотя Вольтера не «затрудняли» ни сельским хозяйством, ни строительством, ни управлением финансами, во всех преобразованиях Фридриха II он ощущал бесспорное влияние своих философских и политических идей. Может быть, более всего в юстиции, причем не только в практике судов, отдельных прецедентах, но и в том, что Фридрих II старался перестроить законодательство и судебный процесс в корне. Здесь больше чем где-либо он применял гуманность новой философии, просвещения и прежде всего терпимость. Сам Вольтер не мог бы придумать лучшей юридической общей формулы, чем Фридрих II: «Представить себе, что все люди — черти, и преследовать их жестокостью было бы маниакальным представлением человеконенавистника. Предполагать, что все люди — ангелы, было бы мечтой неумного капуцина. Нужно исходить из того, что они и не хорошие и не плохие… Добрые поступки оценивать выше их достоинства, за дурные наказывать меньше, чем того требовала бы вина… Вот как должен действовать разумный человек».
В Фридрихе II причудливо переплетались деспотизм, ненамного меньший, чем у отца, и следование принципам правления страной, высказанным еще в «Анти-Макиавелли»: «Суверен в ответе не перед богом, но перед подданным, он — слуга государства».
Став из угнетаемого отцом кронпринца всевластным королем, Фридрих от такого понимания долга суверена не отказался. Оно служило теоретическим обоснованием его беспримерного для монарха того века труда. Превосходство может быть отдано лишь Петру I, скончавшемуся много раньше.
Даже уже озлобленный на прусского короля Вольтер в «Мемуарах» пишет: «Он вставал в пять утра летом и в шесть зимой (известно еще и что Фридрих приказывал будить себя, поливая холодной водой. — А. А.). Если вам угодно знать, какие церемонии сопровождало это вставание, каковы были большие и малые выходы, какие обязанности несли при этом старший капеллан, главный камергер, палатный дворянин и пристава (намек на ритуал вставания французского короля. — А. А.), то я отвечу, что один-единственный лакей разводил огонь в камине, одевал и брил короля, который, впрочем, привык одеваться почти без посторонней помощи. Спальня его была недурна. Пышная решетка из серебра, украшенная амурами прекрасной работы, окружала балюстраду, на которой якобы стояла кровать, закрытая пологом. Но позади занавесей полога вместо постели находились книжные полки». На самом же деле король спал на «жалкой койке с тоненьким тюфяком, спрятанной за ширмой. Ложе Марка Аврелия и Юлиана — апостолов и Величайших мужей стоицизма — не могло быть хуже этой койки». За эпикурейской декорацией — аскетизм, добавлю я от себя.