Вэйд упрекает его за комплименты кардиналу Флери, за то, что он гордится добрыми отношениями с маркизой де Помпадур: «Я знал ее достаточно, был даже поверенный ее любви».
Мне кажется, что Вэйд недооценивает или просто не видит иронии Вольтера в «Мемуарах» по отношению к самому себе, саморазоблачения.
В том, что долго его судьбой было — от короля к королю, он тоже виноват. С какой издевкой над собой написано, что он не мог «противиться победоносному суверену, поэту, музыканту и философу, который претендовал на мою любовь к нему, приняв меня в Потсдаме лучше, чем Астольфа — в замке Альчины!».
О том, как на самом деле складывались отношения Вольтера с Фридрихом, читатель знает из главы «Лета, осени, зимы…». Но сейчас я говорю о другом — как, будучи беспощаден к Фридриху, Вольтер беспощаден и к себе…
В «Кандиде» «я» — рассказчика и многое, хотя и не все, сказочно преобразовано. В «Мемуарах» «я» — Вольтера и внешней преобразованности нет. Напротив, внешне все документально. Подчеркиваю — внешне, сатиричность их не только в авторской интонации, но и в преувеличениях фактов и даже вымысле. Примеры приводились.
Но основное различие не в этом. В «Мемуарах» — история скорее комментарий к биографии. В «Кандиде» биография — комментарий к истории, а история — материал для философии. Поэтому, казалось бы, Вольтер должен был написать «Мемуары» раньше «Кандида». А написал потом. Однако и в этом есть своя закономерность — он позже изготовил ключ к шкатулке, уже сделанной. Как мы убедились, «Мемуары» позволяют расшифровать реалии «Кандида».
Казня себя за иллюзии в «Кандиде», Вольтер вместе с тем как бы разделился между Панглоссом и Мартеном, сложно объединив оптимизм и пессимизм и найдя выход из того и другого. Однако при всей автобиографичности ряда перипетий судьба Кандида — это отнюдь не портрет Вольтера. Это и не характер, хотя в нем есть элементы характера. То же относится и к персофиницированвым идеям — Панглоссу и Мартену, несмотря на то, что у первого есть реальный прототип и несчастья его — преобразованные неприятности Кенига в Берлине.
Только к концу Панглосс откажется от своего учения. Но на всем протяжении повести он, несмотря на жесточайшее испытания, — оптимист.
Вот одно из самых программных мест повести:
«— Скажите же, мой дорогой Панглосс, — спросил его Кандид, — когда вас вешали, вскрывали, избивали, когда вы гребли на галерах, продолжали ли вы думать, что все к лучшему в этом лучшем из миров?
— Я всегда оставался при своем первоначальном мнении, — ответил Панглосс, — потому что я же философ. Мне не пристало отрекаться от своих мнений, ибо Лейбниц не мог ошибиться, а предустановленная гармония есть прекраснейшая вещь в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя…»