Зато в политической трагедии не нужна любовная интрига. Примечательно, что первоначально ее в «Эдипе» не было. Вольтер ввел любовь Иокасты и эбейского принца Филоктета, не слишком правдоподобную в силу возраста героини — она мать Эдипа, — лишь потом, по настоянию труппы Комеди франсез. Об этом рассказал сам автор: «Актеры смеялись надо мной, когда узнали, что в трагедии нет любовной роли. Будучи в те времена петиметрами и большими господами, отказались ее играть. Я был тогда молод и ослабил нежным чувством сюжет, который был для этого неприспособлен». (У Корнеля, разумеется, любовная интрига тоже есть, хотя и иная: свобода обращения не только с мифологическими, но и с историческими сюжетами у классицистов была полная.)
Но раз уже Вольтеру пришлось ввести Филоктета, он сделал и этого персонажа рупором своих идей. Именно в его уста вложена антиабсолютистская, демократическая идея равенства всех людей. Во II сцене I акта Филоктет говорит: «Монарх для его подданных — бог, которого чтят, как Геракла, но для меня Геракл — обыкновенный человек» (прозаический перевод — мой. — А. А.).
Черты классицизма XVIII столетия, классицизма Вольтера, продолженного его учениками и не случайно ставшего стилем Великой французской революции, обозначались уже в «Эдипе». Вот как сам Вольтер в проекте посвящения русскому вельможе И. И. Шувалову трагедии «Олимпия» определил свое понимание жанра: «Трагедия — это движущаяся живопись, это одушевленная картина, и изображаемые в пей люди должны действовать. Сердце человеческое жаждет волнений. Хочется видеть, как мать, с распущенными волосами, со смертельным ужасом во взоре, готовая разрыдаться, устремляется к настигнутому бедой сыну; пас привлекают проявления силы, занесенные над кем-либо кинжалы, ошеломляющие перемены, роковые страсти, преступления и угрызения совести, смена отчаяния радостью, высоких взлетов стремительным падением. Такова истинная трагедия» (1764). Трагедии действенные, эмоциональные, живописные он старался писать сам.
Но еще важнее, что гражданственности классицизма Вольтер придал повое качество, привив ей прогрессивные просветительские идеи. В предисловии к «Магомету» читаем: «Я всегда думал, что трагедия не должна быть просто зрелищем, трогающим, по пе исправляющим наши сердца. Какое дело человеческому роду до страстей и несчастий древпих героев, если они не служат нам поучением?» И действительно, Вольтер превращал трагедию в орудие пропаганды просветительских идей, вводил в нее публицистику, как мы видели уже в «Эдипе». Это с самого начала отличало его трагедии от трагедий придворных классицистов, классицистов, по сути, мнимых, вроде Кребийона-отца.