Открывалась дверь, конвоир давал команду: «Быстрее! Вперед!», и Рафика, уже терявшего сознание, подгоняя пинками, заставляли взбегать (не подниматься, а именно взбегать) на шестой этаж. Допрос начинался, как только совершенно обессилевшего и ничего не соображавшего Рафика вталкивали в кабинет следователя.
Не били, даже не очень кричали — считали, видимо, лишним: и без того подпишет все, что дадут.
Рафик не подписал. Не поверил, в частности, и утверждению следователя, что, мол, нечего кочевряжиться, Альтшуллер все уже подписал и во всем сознался, пора и тебе.
Генриха привезли в Москву, в Бутырку, и поместили в двухместную камеру. Сосед оказался человеком вполне приличным — в тюрьму попал всего лишь за то, что хотел (заметьте — хотел, но не сделал, видимо, не успел, вовремя «взяли») развалить советское сельское хозяйство. Я не запомнил имени «разрушителя», фамилия же его была, кажется, Заседский. Это был молодой человек, немногим моложе Генриха, студент-математик. Естественно, кому еще разваливать сельское хозяйство, если не математику?
С соседом Генрих быстро нашел общий язык — было о чем поговорить с интеллигентным человеком. Если бы не допросы…
На первом же допросе следователь предложил сделку. Все равно, мол, все, что надо, подпишете, и потому, во-первых, лучше не тратить зря времени, а во-вторых, для смягчения приговора назвать того, кто вас, такого молодого и неопытного, втянул в гнусную политическую авантюру против советской власти. Если большая часть вины лежит на ком-то, то на вас, соответственно, меньшая. Надо только выбрать человека, которого…
Предать?
Это не предательство, — говорил следователь. Допустим, этот человек уже умер, ему ведь все равно, а вам будет облегчение участи. И уточнил: отец ваш скончался, верно? Ну вот, допустим, он вас в антисоветскую деятельность и втравил.
Не знаю, каким взглядом посмотрел на следователя Альтшуллер, когда услышал это предложение. Не знаю, какие в точности слова сказал. На мой вопрос Генрих Саулович ответил коротко:
— Я отказался.
И принялся рассказывать, как проводились допросы. Впоследствии мне много раз приходилось слышать об этой методике, впоследствии мне вообще много чего довелось читать о сталинских тюрьмах и лагерях (от Солженицына до Шаламова и Разгона), но в тот вечер (еще не был опубликован даже «Один день Ивана Денисовича»!) многое я слышал и узнавал впервые, и потому впечатления были подобны взгляду в неожиданно разверзшуюся перед глазами пропасть.
* * *
— Отбой в тюрьме был в десять вечера. В камере выключали свет и включали ровно в шесть утра, когда была побудка. Ночью полагалось лежать на нарах и спать, а днем лежать не разрешалось, спать — тем более, только сидеть, стоять или ходить по камере. Без десяти десять, когда мы с Заседским начинали готовиться ко сну, дверь распахивалась, появлялся вертухай и спрашивал: