– А ваш муж еще жив? – спросила я осторожно.
– Судья? О, да. Правда, он нездоров, – сказала она, покачав головой. – Деменция. Атеросклероз. Он не помнит той ссоры. Думаю, по большей части он не осознает, что Вивиан больше нет, – она на миг замялась, снова спросила, не хочу ли я кофе, и опять замолчала. – Боюсь, я в некотором замешательстве. Ты застала меня врасплох.
– Я это понимаю. Прошу прощения. Еще час назад я сама не думала, что поеду к вам.
Она наклонилась вперед, покрутила бриллиантовую серьгу. Наше общение было таким натянутым, что я была готова извиниться за вторжение и откланяться, но она сказала:
– Ты, должно быть, считаешь, мы ужасные люди. Полагаю, ты слышала, что произошло между твоей мамой и ее отцом?
– Кое-что. У меня такое ощущение, что там было что-то еще.
– Всегда есть что-то еще, – сказала она с грустной улыбкой. – Честно, когда Вив пришла и сказала нам, что беременна, мы не знали, что делать. Этого-то мы уж точно не могли ожидать. Я хотела отослать ее куда-нибудь. Был такой дом в Вермонте, для незамужних матерей, но судья об этом слышать не хотел. Он был таким гордецом. Таким упрямцем, – она зажмурилась, и морщинки на ее лице обозначились глубже. – Ох, что тут творилось. Ты и представить не можешь, каких гадостей они наговорили друг другу. Это был кошмар. Когда люди любят друг друга, они ни за что не должны говорить такого. Он тогда был такой боров. Упертый. Буквально набросился на нее. Когда он велел ей убираться, у меня внутри все оборвалось. Я пыталась образумить его, но без толку. Он никого не слушал. Но, поверь, он страдал оттого, что так обошелся с Вивиан. Ох, как он сожалел. А когда был готов к примирению, оказалось уже поздно. Мы узнали об аварии от ее подруги, Элейн.
Значит, Элейн знала правду. Конечно, знала. Теперь мне стали понятны кое-какие странности нашего с ней разговора.
– Я столько раз хотела связаться с твоей мамой, а потом и с тобой, но Моррис – он бы не позволил.
– То есть вы хотели разыскать меня?
Она, похоже, удивилась.
– Боже правый, ты дитя моей дочери. Моя кровь.
Ее слова внезапно пробили меня. Я всхлипнула и расплакалась, закрывшись руками. Она протянула мне красивый платок с монограммой. Я стала извиняться, а она утешала меня, пока я вытирала глаза.
Снова повисло неловкое, мучительное молчание, а затем она сказала:
– Готова спорить, Вивиан была прекрасной матерью.
Я снова расплакалась и увидела сквозь слезы фотографию на приставном столике. Зернистое изображение четырех девочек, почти ровесниц, сидевших на диванчике, очень похожем на тот, на котором сидели мы.