А потом Раневская шла по Петровке и повторяла про себя: «Нет, это не так… нет, это неправда». Она совершенно не ожидала того, что фотографическая съемка, казалось бы, дело обыденное и даже рутинное, именно в мастерской Наппельбаума вызвала у нее столько эмоций и переживаний. Тут, оказавшись перед объективом фотокамеры, Фаина вдруг осталась наедине с собой, и даже не со своим отражением в зеркале, как это часто бывало в театральной гримерке, а именно с собой невидимой: с одной стороны, воображаемой, а с другой, досконально известной лишь ей одной с самого детства. Однако не были ли эти фантазии и эти знания обычными банальностями, штампами девочки из еврейской семьи, а затем и провинциальной актрисы? Эти мысли не давали ей покоя.
Если «да», то как с этим следовало жить, что с этим нужно было делать?
В этой связи Фаине всякий раз вспоминались слова Павлы Леонтьевны Вульф: «Выручали штампы, штампы личные, индивидуальные, присущие тому или другому актеру, штампы общие, штампы амплуа. Разнообразные роли, которые приходилось играть актеру провинции, не спасали… Сознать и побороть в себе рождающегося ремесленника редко кто мог. Работать над собой, заниматься самоочищением не каждому дано».
Итак, работать над собой неустанно, анализировать свои поступки, постоянно учиться у великих, но не бездумно копировать их речь, пластику и стиль, а уметь осмыслить, прожить чужое так, чтобы оно стало частью твоего естества. Задача, право, не из легких, но, не решив ее, невозможно стать настоящей актрисой, не играющей в жизнь, но живущей этой жизнью, а если надо и умирающей на сцене.
Впоследствии Раневская скажет: «Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно».
Но если ты живешь на сцене, то что же тогда остается делать вне подмостков и зрительного зала, когда выходишь на улицу, например, попадая в круговорот житейских событий и обстоятельств, общаешься с обычными людьми, стоишь в очереди в магазине или едешь в московском таксомоторе?
Фаина останавливалась, оглядывалась по сторонам – по Петровке неслись автомобили и грохотали подводы, шли пешеходы, они разговаривали и смеялись, лица их казались смазанными, движения бессознательными и суетливыми, им не было дела до нее, а ей так хотелось нравиться им, обращать на себя внимание.
Всякий раз, когда речь заходила об обмельчании русского театра, об утрате им чеховских традиций, Раневская любила повторять: «Нас приучили к одноклеточным словам, куцым мыслям. Играй после этого Островского!» – Однако тут закономерно возникал еще один трудно разрешимый вопрос – «кто приучил?» или «что приучило?» Может быть, актерская поденщина, нежелание и неспособность вынуть из себя нечто большее, чем просто очередной прием, пользоваться которым удобней и привычней, нежели искать и открывать что-то новое. А может быть, причиной всему является просто банальное желание нравиться зрителю любой ценой – кривляясь, ломая комедию, отпуская плоские шутки, выходя на сцену в образе, к которому привыкли и на который «идут».