Вопрос можно поставить и ребром. Не мог же он, Дугин, потребовать, чтобы его освободили совсем уж не шутя, чтобы распахнули перед ним ворота лагеря и сказали, раболепно кланяясь: иди на все четыре стороны, мы поняли, нам не справиться с твоей внутренней раскрепощенностью, куда нам до тебя, не объять, не осмыслить нам твоих громадных волеизъявлений, не удержать твоей безграничной свободы? Ему хотелось домой, к старушке матери, и о любви к ней ярко свидетельствовали изречения его татуировок, но достаточный ли это повод? А может быть, отпустить его за то, что ему удалось изгнать с территории лагеря контролеров, разгромить штрафной изолятор, организовать более или менее продуманную систему обороны отвоеванной у администрации колонии и несение патрульной службы силами петухов?
Нет, о той, внешней свободе он и не мечтал и даже не сомневался в глубине души, что конечная победа будет за администрацией. Но как страстен, как горяч был! Жил сейчас на всю катушку, вполне по своей воле. Он поставил на карту саму жизнь, и это ему нравилось. Положим, он того исторического и отчасти просто художественного сравнения, которое мы сейчас собираемся провести в качестве некой параллели, не понял бы, может, отверг бы сдуру. Но все же, говорим мы, обстоит так, как если бы над башней вавилонской, а на тернистом пути ее превращения в хрустальный дворец, известное дело, усердно трудились и трудятся прогрессивные силы, взгромоздилась, испуская зловещее сияние, его насмешливая физиономия. Словно луна в тот недобрый час ночи, когда она выглядит странной, мертвенной и нагло отчужденной. В последнее время (наступили такие времена) много говорилось о правах заключенных, и если основная масса лагерников слушала эти речи как сказку, открывавшую им глаза на волшебные истины, на сферу едва ли сбыточных грез, то в более отточенном и ловком уме Дугина ставился вопрос: а почему бы и нет? Но тут возникало неразрешимое противоречие. Неужели какой-нибудь петух обладает равными с ним, Дугиным, правами? Это невозможно так же, как невозможно получить свободу за одни лишь увлажненные слезами глаза. Дугин недоумевал.
Однако его недоумение скоро исчерпало себя. Под этими многословными правами, о которых только и слыхать нынче со всех сторон, подразумевается одно: право жить, как тебе хочется. Петух такого права лишен, ибо он, Дугин, и его друг Матрос, да и простые мужики заведомо не желают жить так, чтобы какой-нибудь петух был на равной с ними ноге. Петух не свой, он, считай, и не человек вовсе, ему не позволено своевольничать. Не бывать в мире такому порядку, чтобы петух жил гордо, весело и непринужденно или хотя бы как все, то есть ухаживая за девушками, напевая, беззаботно пьянствуя, легко выполняя нормативы труда и спорта, боксируя даже где-нибудь или представая вдруг исполненным грозного мужества защитником отечества. У петуха бывают свои маленькие радости, хозяин его судьбы, случается, крохам табачка одарит, не только затрещиной, тем не менее его дела были, есть и будут плохи. Он пожизненный страдалец. А у него, Дугина, какие помехи и препятствия на пути, какие запреты висят дамокловым мечом над его головой? Кто в лагере, кроме, конечно, администрации, помешает Дугину поступать так, как ему заблагорассудится?