от
fortuna.
Трудно представить себе настолько идеальную ситуацию в реальности. Не говоря уже о том, что затруднительно вообразить определенное общество в состоянии полной аномии. Чем больше мы настаиваем, что законодателю здесь нечего менять, тем труднее ему на чем-то основываться. Перед нами встает проблема поиска языка, на котором можно было бы описать, что именно и как он делает. Законодатель обладает такой virtù, что полностью властвует над occasione. Он наделен неограниченной способностью придавать материи нужную форму и становится своего рода демиургом, претворяющим в жизнь свои желания одним творческим словом. Он явно возвышается над простыми смертными. Среди перечисленных классических законодателей один, конечно, выделяется на общем фоне.
И хотя о Моисее нет надобности рассуждать, ибо он был лишь исполнителем воли Всевышнего, однако следует преклониться перед той благодатью (grazia), которая сделала его достойным собеседовать с Богом. Но обратимся к Киру и прочим завоевателям и основателям царства: их величию нельзя не дивиться, и, как мы видим, дела их и установления не уступают тем, что были внушены Моисею свыше[347].
Язык Макиавелли раздражающе ортодоксален. Лишь Бог мог обратить разрозненные частности (материю) в целое (форму), и лишь при содействии божественной благодати и по внушению свыше сделать это под силу отдельному человеку. Неблагочестивые мысли, которые, вероятно[348], прочитываются в процитированном отрывке, могли быть вызваны лишь следующим обстоятельством. Трудно понять, как действовали языческие законодатели, не подобрав объяснения, которое не подходило бы и для случая Моисея. Однако само стремление включить пророка в категории «законодателей» и «новаторов» нельзя назвать нерелигиозным. Проблема инноваций такова, что божественный авторитет и вдохновение пророка представляли собой один — но лишь один — из возможных ответов. Мы уже видели, что Гвиччардини употреблял слово grazia, говоря о Ликурге, и что характеристика, данная им спартанскому законодателю, уподобляла последнего Савонароле. В VI главе «Государя» мы видим аллюзии на Савонаролу, когда Макиавелли говорит о нем как о типичном примере «безоружного пророка», который неизменно терпит поражение там, где «вооруженные пророки» добиваются успеха[349]. Но это замечание следует рассматривать в свете макиавеллиевского отождествления пророка и законодателя. Оба пытаются осуществить миссию, выходящую за пределы возможностей обыкновенного человека. Обоим требуется нечто большее, чем просто