Около года я проработала воспитателем в детском доме в Куйбышевской (Самарской) области в селе Кошки. Получив «распоряжение» дирекции Пушкинского Дома, предлагавшей мне вернуться в аспирантуру в месячный срок во избежание моего отчисления из аспирантуры, я уехала в Казань, где в эвакуации находилась Академия наук. Здесь я снова встретилась с Д. С. Он еще в 1941 году защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником, но не это, а стихийно сформировавшаяся вокруг него атмосфера интереса к его работе определяла его положение в среде ученых. На его доклады собиралась большая аудитория. Их посещали не только сотрудники, но и любители литературы, жившие в Казани, и студенты Казанского университета. Мысли, высказанные Д. С., обсуждались в научной среде, возбуждали размышления и споры.
Как теперь я узнала, у Д. С. и пребывание в Казани началось с каких-то затруднений с пропиской. Долгие годы он, поднимаясь по лестнице науки, все время за кулисами своих успехов и своей популярности оставался неблагонадежным, политически «подозрительным». Он был все тем же искренним, простым в обращении и в отношениях с «младшей братией» молодых и начинавших свою научную карьеру ученых, вежливым и снисходительным товарищем. Мнение Д. С. было авторитетно. Это накладывало на него очень неприятную и опасную обязанность прямо и откровенно оценивать работы и называть плохую работу плохой и плохого работника — плохим. Честнейший и строгий ученый — исследователь критики и журналистики Н. И. Мордовченко — славился тем, что о плохих работах хороших и плохих людей он одинаково давал свое знаменитое заключение: «Это чудовищно!». Д. С., подобно Н. И. Мордовченко, с которым был в приятельских отношениях, давал свои нелицеприятные заключения с позиций высокой требовательности и уважения к науке. Это порождало враждебное к нему отношение у «обиженных» его строгостью; активность их «подпитывалась» завистью и соблазном безнаказанности: они без стеснения использовали факт его гонимости в прошлом и его репутацию репрессированного.
Сам Д. С. в глубине души не отрекся от горького опыта своей каторги. Однажды в разговоре с ним я с похвалой отозвалась об одном старом и уважаемом ученом. Д. С. возразил мне: «Я его не уважаю!» — и далее речь зашла о том, что, попав под колесо одного из первых политических процессов, этот человек неосторожным заявлением поставил под удар своего учителя и родственника. Вокруг подобных заявлений было сфабриковано политическое дело, и его учитель подвергся преследованию. Правда, наказание, которому он подвергся, было не столь уж сурово по сравнению с теми приговорами, которые выносились позже на других процессах, и сам неосторожный ученик пострадал больше, чем его знаменитый учитель, но Д. С. отнесся к этому эпизоду однозначно. Я пыталась защитить столь решительно осуждаемого Д. С., но известного мне как очень порядочного человека и хорошего ученого, нашего общего знакомого: «Он был в то время очень молод (ему было, кажется, 19 лет), он испугался, его жизни грозила реальная опасность». — «Да кому нужна его жизнь. Он предатель!» — ответил Д. С. Я поняла, что со мной говорит один из людей, испытавших муки концлагеря, человек, знавший солидарность этих людей, и сказала: «Вы можете так говорить, но я не имею права так рассуждать. Я не знала этих испытаний».