Радославов в своих политических воззрениях был еще большим реалистом, чем талантливый Талаат-паша. Я сомневаюсь, чтобы он ясно сознавал, какое величие и мужество было проявлено Болгарией вместе с нами в 1915 г. Он был всегда безусловно честен по отношению к нам в своей внешней политике.
Болгарское партийное движение не прекращалось во время войны и сильно захватывало армию; борьба партийных групп переносилась в войско и в среду командиров: русофильские идеи тоже вбивали сюда клин. Это лежит на совести Радославова.
Побуждаемый тем интересом к моей личной жизни, который многими был проявлен во время войны, я бы хотел описать теперь свою повседневную жизнь в главной квартире. Я прошу тех, кто среди крупных мировых событий не хочет останавливаться на этих мелочах, просто пропустить эти страницы.
Осенью 1914 года во время движения войск в Восточной Пруссии и Польше нельзя было и думать об урегулировании жизни штаба нашей армии. Только с перенесением нашей квартиры в Позен в ноябре 1914 года началась некоторая планомерность в нашей служебной и неслужебной жизни, если только можно говорить о последней во время войны. Позднее длительная стоянка в Летцене дала возможность установить строго регулярный ход нашей работы.
Мое назначение начальником генерального штаба армии по существу ничего не изменило в привычном ходе занятий, хотя с этих пор и наступила для нас в некоторых отношениях более оживленная жизнь.
Обычный рабочий день начинался для меня с того, что в 9 часов утра, после приема донесений, я отправлялся к генералу Людендорфу, чтобы с ним обсудить изменения в положении и отдать необходимые распоряжения. Обычно не надо было много слов: мы оба непрерывно жили войной и понимали друг друга с полуслова. Решения поэтому не требовали длительных обсуждений.
После этого совещания, я в продолжение часа совершал прогулку, сопровождаемый моим адъютантом. Иногда я приглашал на утреннюю прогулку гостей главной квартиры. Они делились со мною своими волнениями, и я иногда успокаивал их, прежде чем они направлялись к моему главному генерал-квартирмейстеру, чтобы перед ним высказать свои надежды, планы и пожелания.
После моего возвращения в служебное помещение продолжались обсуждения с генералом Людендорфом, затем в своей рабочей комнате я принимал доклады непосредственно от начальников частей и просматривал свою личную корреспонденцию. Немало людей письменно открывали передо мною свою душу и мысли. Я не мог все читать сам, а должен был пользоваться для этого работой особого офицера. В этой корреспонденции была и поэзия, и проза. Часто трудно было найти связь между обращенной ко мне просьбой и моим положением… Например, я никогда не мог понять, что общего между моим положением начальника штаба армии и настоятельной необходимостью одного провинциального городка вывезти щебень или с утерянной одной немкой метрикой. Однако в обоих случаях ко мне обращались за помощью. Несомненно, что в таком письменном обращении ко мне заключалась трогательная, хотя и наивная, вера в мое личное влияние. Когда у меня было время и представлялся к тому случай, я охотно помогал, хотя бы своею подписью. От дальнейшего я, конечно, должен был отказываться. В обеденный час я регулярно ходил с докладом к Его Величеству Императору. К этому времени генерал Людендорф делал наброски картины положения. В более серьезных случаях я сам составлял доклад, и, когда встречалась необходимость, испрашивал утверждение императором наших планов. Высокое доверие императора освобождало нас во всех маловажных вопросах от особого высочайшего утверждения. Впрочем, и при рассмотрении планов новых операций Его Величество большею частью удовлетворялся моими обоснованиями. Прекрасная память императора сильно поддерживала нас на этих докладах: Его Величество не только подробно штудировал карты, но и сам делал наброски.