Иначе, чем во Франции и Англии, представляется положение в Италии. В походе прошлою осенью многие тысячи итальянских солдат без видимой причины бросали оружие, не по недостатку мужества, а из отвращения к бессмысленному для них кровопролитию. Но если не было военного воодушевления ни в армии, ни в стране, то все же народ не совсем ослабел, да он и знает, что его слабость поведет к голоду и холоду. Итальянская воля должна и впредь склоняться перед чужою волею. Такова судьба Италии с самого начала. Это терпят только ввиду богатой манящей добычи.
Из Соединенных Штатов долетает до нас еще меньше голосов, чем из враждебных европейских стран. То, что мы узнаем, подтверждает, однако, наши предположения. Блестящее, хотя и безжалостное добывание военных барышей прикрывается патриотизмом, а патриотизм не изменяет. И в стране, у входа в которую высится статуя свободы, ослепительно освещающая путь пришельцу, под влиянием военной необходимости царит безграничная власть. Там понимают, что такое война. По окончании войны пусть снова раздастся голос золотой свободы на благо человека; теперь, однако, она подавлена для пользы государства. Все слои и народности слились в борьбе за идею. А где иссякает вера или же голос крови говорит не в пользу англосаксонцев, там решающую роль играет золото.
О России нечего много говорить. Мы смотрим на ее внутреннее состояние, как на открытую огненную пучину. Быть может, она догорит до конца. Во всяком случае она повергнута, а с нею вместе и Румыния.
Таково было в конце 1917 года внутреннее положение в воюющих странах.
Многие тогда задавали себе вопрос: чем объясняется, что противник в своих неумеренных политических требованиях к нам не шел ни на какие уступки, несмотря на многие военные неудачи в 1917 г., несмотря на выход из войны России, несмотря на несомненно большое значение подводной борьбы и созданную этим неуверенность в возможности перевозки больших северо-американских сил на европейский театр войны? Как мог Вильсон еще 18 января 1918 года, при одобрении правительств наших противников, ставить нам такие условия мира, которые можно диктовать только поверженному врагу, но с которыми нельзя подходить к противнику, до сих пор боровшемуся с успехом и проникшему почти всюду глубоко во внутрь вражеской страны? Мой ответ на это был и остается следующий: в то время как мы побеждали вражеские армии, внимание правительств и народов было направлено на развитие внутренних отношений в нашем отечестве и у наших союзников. От противника не могли ускользнуть те слабости, которые я обрисовал. Эти слабости усиливали его надежды, часто непонятные для нас, и поддерживали его стремление к победе.