.
Натали, в чьем присутствии ему всегда лучше думалось, охотно соглашалась со всеми его идеями и фантазиями. В 1933 году он выбрал ее для серии дружеских пародий на работы своих коллег. «Гюне виртуозно изобразил величественные композиции Хилла, пафос обезличенности Мейера, цветочные бури Битона, искусную простоту Стайхена, дымку распада Мена Рея и детерменизм Лерски, – писал журнал “Вэнити Фер”[134]. – Неужели он фотографирует одну и ту же даму, используя такие разные техники? Можно ли сказать, что стиль фотографии скрывает истинный характер модели? Можно ли назвать фотографию искусством?»
На последний вопрос Гюне, без тени сомнения, ответил бы утвердительно. Отвергая идею моды как легкомысленного развлечения, считая одежду и украшения отражением культуры, он был страстно увлечен вещами, в которых человеческий гений и стремление создать произведение искусства выражались особенно ярко. В его композиции чувствуются аллюзии на греческую скульптуру, картины Рембрандта, Шардена и Тинторетто, которыми он так восхищался в детстве в залах Эрмитажа. По воле его фантазии Натали становилась то Афродитой, то живым полотном одного из почитаемых им мастеров Кваттроченто. В таком тоне женские журналы комментировали эти портреты. «Мадам Лелонг в маленькой фетровой шляпке, сделанной специально для нее у “Ребу”, воскрешает в памяти некоторые поразительные полотна итальянского Возрождения. Бархатная накидка от Люсьена Лелонга закрепляет это впечатление»[135]. Вскоре Жан Кокто сам утвердил этот образ женщины-идола, прекрасного произведения искусства, недоступного простым смертным, изобразив сфинкса, у которого было лицо Натали – он поместил на место головы ее профиль из портрета Гюне. Рядом рукой поэта были приписаны единственные слова статуи из пьесы «Адская машина»: «Тишина! Здесь я приказываю».
Большинство художников – фотографы, живописцы или иллюстраторы, – которым удалось лучше всего показать измученную душу Натали, были гомосексуальны. Это не случайно: Гойнинген-Гюне, конечно, и его любовник Хорст П. Хорст, а также Сесил Битон[136], «Бебе» Берар[137], Павел Челищев, Оливье Мессель и, разумеется, Жан Кокто, не говоря уже о других. Все они были духовно близки ей и привлекали тонким умом и изящным сочетанием легкости и глубины восприятия мира, что отличало даже их самые незначительные поступки. Натали очаровывала этих эстетов – талантливых, хрупких и чувствительных, можно сказать, что ее воздействие на них было гипнотическим. Все они испытывали необыкновенную привязанность к своей восхитительной подруге, которая понимала их, никогда не осуждала и любила за то, какими они были. Ее жизнь, где переплетались гламур и драма, возбуждала воображение в той же степени, как и жизнь других кумиров культуры однополой любви: харизматичных и разочарованных, как Мария Антуанетта, Людовик II Баварский и его кузина Елизавета Австрийская, Петр Чайковский и Оскар Уайльд. Взаимное восхищение, преданность, совместное творчество… Эти связи были нерушимы.