В 11 часов доставил. Все глупо и глупо, точно таракана проглотил.
Вчера, 9 декабря. В воскресенье. Был обед у Кузьмы. Корш, Бабст, Чичерин, Дмитриев, Кетчер и др. Кетчер по обычаю завел трактат о моем невежестве, прося Чичерина и Дмитриева наставить меня на путь истины, что я поворотил на ложный путь с появления моей статьи «Размышления о задачах истории и древностей»[309]. Я тотчас обратился к Чичерину и Дмитриеву как к законным судьям этого дела. Чичерин доказал, что я ничего глупого в статье не сказал, что имел право говорить об этом и говорил, как понимал с научной точки, а не с тенденциальной, что мне еще делает это честь, что я об этом рассуждал, что я должен был это заявить. Сравнил Буслаева и меня и отдал мне перед ним преимущество — его статьи — пустошь, а у меня всегда есть дело. Да что, откровенно вам скажу. Когда в Париже мы рассуждали с Боткиным, Тургеневым и Ханыковым[310] о Москве — что в ней достопримечательного, так все заявили единогласно, что единственная достопримечательность Москвы — это Иван Егорович.
Я говорю, нынче, господа, мой бенефис. Много похвалы я услышал здесь и за книгу. Дмитриев о статье во время ее выхода отозвался, что она статья сочная, что очень ловко умел и о Соловьеве сказать, а теперь — вилять, и говорил: «в роде», «хотя» и «однако». Неясно, неопределенно.
23 декабря. Воскресенье. Утром пошел к Сухаревой. Против Адриана и Натальи[311] повстречал меня мужичок, вроде мещанина, в синем изношенном армяке, лавочник эдак. Рыжий, нос горбом, но переносье побито и сине, т. е. с фонарем. Полупьян. Несет водкой страшно. Глаза серые, ничего не выражающие, ничего не чувствующие, не говорящие. Несколько мутны. Он спросил меня: прямо идти к заставе? — Прямо, прямо говорю. Остановился. — А что, любезный, хочешь добро тебе скажу. — Скажи, что скажешь? — Я тебе добра хочу, скажу тебе правду, вижу ты добрый человек. Мы знаем как взглянем. Я подошел ближе. Он пристально поглядел на меня и тотчас начал тихо, благоговейно, без остановки, как по выученному. — Пять лет ты не имеешь себе успеха в делах, что ты ни начнешь, ничего не выходит. Ты работаешь, стараешься — все напрасно. Есть злые люди. Они тебе мешают, много вредят. Что ты ни предпринимаешь — все неудача и т. д. Надо помолиться. Возьми иерусалимской травки, росного ладану, отслужи молебен Спасу, Богородице, Николе Чудотворцу. К Иверской сходи, помолись. Одно тебе надо — молиться. Я дал ему пятак. Не с охотой берет. — Ты это на свечку. — Пожалуй, ну да на свечку. Я хотел идти. Он остановил. — Так ты помни: возьми иерусалимской травки. Знаешь, где достать ее? — Не знаю. — Хочешь я тебе ее достану? — Хочу. — Есть ли вера? — Есть. — Так я тебе достану. Сходи к Иверской, отдай на свечи и на ладан полтину. — Хорошо. Я хотел идти. — Хочешь ты иерусалимской травки? — Хочу. — Есть у тебя бумага чистая? — Нет. Вынул из-за пазухи сверточек в почтовой бумаге. Отдал мне бумажку. Снял шапку, перекрестил и три щепотки травки положил мне в бумажку. — Теперь полтину денег подай Иверской. А то мне отдай. Я подал. — У меня нет. Я дал ему еще 5 копеек. — Смотри, правду ли говоришь? — Дело верное. В разговоре несколько раз говорил, чтоб я на молитвах поминал его, раба Божия Федора Яковлева. — Мы сами молоды, но у нас 120-летний старец есть, который все знает по «цветникам»