18 декабря. Суббота. Обедал у Станкевича. Пикулин рассказал анекдот Грановского. У картины «Последний день Помпеи»[370] стоит толпа зрителей. После некоторого благоговейного молчания из толпы один пожилой полковник со вздохом вымолвил: Все там будем.
На субботах Пикулина Мин несет проповедь, чтоб все освобождали крестьян. Пристает к Станкевичу, к Сатину, надоедает им.
Вильберфорс[371] и Спиноза[372] перемешиваются у него. Подскажи «огурец», он и огурец хватит. И так вот говорит «огурец»… Он: говорит «огурец» вместо Спинозы. Он отличался страшным сумбуром. Часто повторял одно и то же. О духе и душе бесконечные споры. Его называли Вильбершвах.
Нынче Кетчер разразился громом на меня за то, что я сказал, что в диссертации Георгиевского[373] могли быть мелочи, против которых Герье, а, возражая против мелочей, он, конечно, мог быть придирчивым, как показалось Елене Константиновне, за которую я стал. «Батюшки! — Это наглость, ты не имеешь права говорить, ты невежа, а нагло судишь о чем не знаешь и т. д. У него принцип против нигилистов. Он считает и меня за такого же и валяет. Но все потому, что патента не имею. Но тут же он доказывал, что Соловьев-декан не имеет права сказать как бы поучение Георгиевскому, не имеет права давать ему урок. А мне так и ругательства позволены и за что ж, за то, что мнение только сказал, что в ученой книге всегда есть много мелочей, а если их опровергать, то значит, просто придираться, ибо важнее есть вещи.»
2 января. Воскресенье. Обед у Станкевича. Кузьма, Соловьев, Евгений Корш, Б. Чичерин, В. Боткин, Нил Попов, Ф. Корш, Герье, С. Чичерин, Ф. Дмитриев, Кетчер. Дмитриев показался мне нынче что-то довольно пошловатым. Все одна и та же тема острот: Катков и Леонтьев[374] вот уже другой год. Он уверял меня, что по чувствам он очень молод. — Я не состарюсь, я долго буду казаться молодым. Я со студентами всегда являюсь студентом, т. е. нахожу у каждого теплую струю, за что они меня любят. О чем умно он заметил, что многие родятся сорокалетними, например, Бессонов, Бартенев. Они родились уже зрелы и умом, и чувством. Чичерин подтверждал, что помнит их студентами, такими же были. Дмитриева симпатии аристократические. Да еще большего тону. Он защищал мне значение нашего высшего круга, т. е. магнатов, на мое решение, что это тряпье, из которого ничего не выйдет. — А где, говорит, родилось и воспитано понятие о чести, как не там. Я говорю: у разночинцев, путем литературы. Кетчер вскричал: врешь. — У высшего класса родилось понятие о чести. Я говорю: у среднего дворянства так, а у высшего только хапанье да высокомерие. Дмитриев пошел вилять, в сторону, в сторону и замял разговор.