Поставив этот беспримерный в те времена опыт, Заболотный сказал Савченко:
— Некоторые полагают, будто исследователи, решив стать подопытными, сознательно идут на смерть. А я убежден, что каждый медик, начиная эксперимент, непоколебимо верит в свою гипотезу, в действенность иммунитета!..
Таким Заболотный оставался всю жизнь: смелым экспериментатором, борцом.
Когда Бутовский привел свой маленький отряд в Ходягоу, его поразила тишина. Кое-где двери были распахнуты настежь: значит «черная смерть» уже побывала здесь. Как и в харбинских лачугах, во всех фанзах были земляные полы и каны, покрытые циновками.
В одном из дворов, где, по свидетельству старосты, «все перемерли», нашли труп, наполовину обглоданный собаками, а в разбросанном гаоляне наткнулись на тело женщины.
В одной фанзе энергично действовала сестра милосердия Аня Снежкова. Ей удалось взобраться на чердак. Через несколько минут она спустилась оттуда, ее халат был изорван и покрыт пылью, марлевая маска съехала набок.
— Если бы вы знали, что там делается!.. — чихая и кашляя проговорила девушка. — Все вперемешку!..
Мамонтов бросил на нее быстрый взгляд.
— Не волнуйтесь, Илюша, ничего со мной не случится!..
Однако на третий день Снежкова оказалась в чумной больнице.
Мамонтов делал все, что было возможно. Дни и ночи проводил он у постели больной со шприцем в руках и, словно заботливая мать, кормил девушку с ложечки горячим бульоном. Глаза у него слезились от бессонницы, но он категорически отвергал всякие попытки заменить его.
Пришлось вмешаться Заболотному.
— Илья Васильевич, — убеждал он, — вы поступаете опрометчиво, находясь в противочумном костюме столь длительное время. Вы же понимаете…
Аня Снежкова стала четвертой жертвой «черной смерти», и она уже стерегла следующую.
Через несколько дней Мамонтов ощутил характерную боль в груди, у него начался кашель, градусник показывал тридцать девять.
— Чего всполошились? — говорил он друзьям. — Это у меня остатки от Питера: там, на холере, я простудился, и с той поры — остаточные явления в легких…
Анализы мокроты один за другим давали отрицательный результат, и лишь десятый сказал: «да».
Перед смертью Мамонтов писал матери:
«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это принесет тебе горе, но ничего не поделаешь, я не виноват в этом, так как все меры, обещанные дома, я исполнял.
Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга. И, как это тебе ни тяжело, нужно же признаться, что жизнь отдельного человека — ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастья человечества ведь нужны же жертвы…»