Тяжелее всего было по ночам. Боль, как-то притуплявшаяся днем, отступавшая перед больничной суетой, звонкими голосами в коридорах, заходящими на осмотр врачами и забегавшими сделать процедуру веселыми медсестрами, с наступлением темноты расправляла плечи, поднимала голову и бралась за Синана как следует. По ночам он почти жалел, что ему по рангу положена была отдельная палата в одном из лучших военных госпиталей. Потому что в пустой комнате, куда проникала лишь узкая полоска тусклого света из-под двери, ее ничто не отпугивало, не притупляло. Мало того, ноги начинало сводить судорогой, скручивать в бараний рог, будто бы выворачивать наизнанку. Синан иногда приподнимался на кровати, тянулся к капельнице, пытался покрутить катетер, чтобы увеличить дозу обезболивающего. Но это не помогало. Он подозревал, что боль была не настоящей, фантомной, гнездилась где-то у него в голове, а не в искалеченном теле. Ведь после ранения в бедро ноги отказывались ему подчиняться, он их почти и не чувствовал, как же они могли так невыносимо гореть огнем и ныть, будто кто-то тяжелым молотком раздробляет ему кости?
Он пытался забыться сном, обмануть эту муку, спрятавшись от нее в стране грез. Иногда часами лежал с закрытыми глазами, вспоминая практики расслабления, которым их учили в отряде. Представить себе, будто лежишь на морском дне, а каждую возникающую в голове мысль воображать в виде прозрачного пузыря воздуха, который вылетает у тебя изо рта, медленно плывет вверх и лопается. Но ничего не выходило. Сон, даже если и удавалось его вызвать, не приносил облегчения. Во сне вокруг него всегда грохотали орудия, густо кашляли минометы. Над головой хлопали лопастями вертолётные винты. Все кругом трещало, гремело, чадило, рвалось. Вскипал серыми фонтанчиками песок в тех местах, где сыпались на землю снаряды, взвивалось рыжее кудрявое пламя. Из ущелья в окрестностях Деярбекира, где засели курды, валил жирный черный дым, в котором ничего не было видно. А слева от него хрипло орал в рацию Аслан:
– Сокол, Сокол, я Беркут! Где подкрепление, вашу мать? Их тут сотни, мы не справляемся…
А потом свистело совсем рядом, возле правого уха. Тяжело бумкало о землю. И во внезапно замедлившейся реальности он успевал понять, что метнуться в укрытие уже не успеет и что его ребята останутся в этой адской огненной ловушке, в узком проложенном среди гор тоннеля, без командира. И что он ничего уже не может с этим сделать, ничего. И тут же взмывала алая волна пламени, грохот взрывался в ушах. Но вместо оглушающей тишины и темноты, которые должны были прийти после и принести облегчение, он дергался на постели, постанывая от боли, открывал глаза и видел перед собой все те же бледно-голубые больничные стены, стойку с капельницей и полоску мертвенного света из-под двери в палату.
