Но Сидоров взбесился и вытащил из ножен меч. Этого мужики не ожидали, а то бы они, конечно, вломили ему. Но Сидоров набросился на них просто как дикий зверь и изрубил троих. Остальные убежали. Он метнул им вслед запасной дротик. Кажется, в кого-то попал.
Муравьев схватил Сидорова за руку и втащил в капсулу машины времени.
* * *
– На хера ты это? – спросил Муравьев, когда все защелкнулось, потемнело и понеслось вперед. – Ты, козлина, рассказ Рэя Брэдбери читал? Про бабочку?
– Читал.
– Ты что, нарочно, сука? Что ж теперь будет?
– Нарочно не нарочно, а деваться некуда, – ответил Сидоров. – Считай, что нарочно. Остобрыдло все, понимаешь?
– Тишина! – скомандовал Муравьев. – Выходим из зоны.
* * *
На дворе был мокрый теплый февраль 2030 года.
В окне был виден кусок вечерней улицы. На стене дома напротив мигала лазерная реклама: «Побѣда Путина – побѣда Россіи. Прими вѣрное рѣшеніе!»
– Значит, Брэдбери все наврал? – спросил Сидоров. – Кроме орфографии?
– Да, мелковато вышло, – вздохнул Муравьев.
Вся правда о Геворке Гарибяне
Не надо заводить архива
Мила Мошкина была очень умная и образованная; она заканчивала магистратуру филфака и готовилась к аспирантуре, она знала английский и французский свободно и немецкий более или менее. У нее была обеспеченная семья; папа давал ей деньги снимать квартиру поближе к университету, на Ломоносовском. Почему она не жила с родителями, ведь там было вполне просторно, хотя и далековато, на Войковской? Потому что папа и мама надеялись, что она наконец-то устроит себе хоть какую-то личную жизнь. Они очень боялись за нее в смысле любовно-семейных дел. Мила была отчаянно некрасива: широкие щеки, острый носик, маленькие глазки и красные оттопыренные уши торчат из-под жидких кудряшек; о фигуре и говорить нечего. Тут были целых две беды: во-первых, она была некрасива на самом деле, без шуток, а во-вторых, она прекрасно об этом знала и не питала никаких иллюзий насчет своего женского счастья, потому что была очень умная, я же сказал.
* * *
Костя Клименко был аспирант первого года, специалист по советской литературе. Он приехал из Барнаула, где окончил университет, пару лет попреподавал и даже успел прославиться статьей «Сладкий соцреализм послевоенно-застойной эпохи». В это направление он зачислил таких разных калибром и стилем авторов, как Лидин, Трифонов, Нагибин, Казаков, Аксенов, Токарева, а в драме – Розов, Арбузов, Алешин и Володин. И многих других тоже. Почти всех, кроме «деревенщиков», Шукшина и подпольных писателей-диссидентов. Не знаю, насколько он был прав по существу – скорее всего, нет, – но статья наделала шуму, ее перевели три языка, самого автора даже пригласили куда-то за границу почитать лекции – и под это дело приняли в московскую аспирантуру. Костя, однако, был нищ, гол и бездомен. Всего имущества у него было длинное драповое пальто (издалека могло сойти за стильное, этакий старомодный денди), еще какие-то скромные шмотки и большой портфель из кожзаменителя. Там он хранил свои документы – диплом, протоколы экзаменов в аспирантуру и свидетельство о праве собственности на одну вторую часть квартиры в родном городе, а также бабушкино завещание на вторую одну вторую. Бабушка пока была жива, с ней были отличные отношения, но в Москве жить было негде. Было, конечно, аспирантское общежитие – но совсем ужасное, с точки зрения Кости. «Проходной двор!» – жаловался он приятелям и мечтал снять хоть какую-нибудь квартирку. Но денег не было. Поэтому он ходил по Москве в обнимку со своим здоровенным портфелем и приглядывался к людям, воображая, как эти мужчины и женщины идут домой, где их ждут женщины и мужчины. Грустно ему было. Костя был красивый, рослый и статный, да еще аспирант, эрудит, говорун. И конечно, в скором времени у него должна была появиться – не могла не появиться! – девушка с квартирой. Он в этом не сомневался. Но жить-то надо было сейчас.