В мягкой, теплой и густой, как парное молоко, воде они купались вдвоем с Нарцисом. Бабаев плыл вразмашку, далеко загребая руками, а Нарцис часто перебирал лапами, фыркал, делал строгие глаза, вылезающие из орбит.
- Гоп-гоп-гоп! - смешливо кричал ему Бабаев, отплывая.
Нарцис догонял, вытянув морду, прижав уши, извиваясь, как черная змея, обнимал его лапами, царапал когтями, тихо визжа. Глаза были чуть испуганные, яркие.
В мягкой воде чувствовал Бабаев все свое тело, молодое, цельное, гибкое. Он был одно это тело: не думал; думало оно: посылало вперед руки - и руки сами, шутя, хлопали ладонью по воде, прежде чем прорезать ее упруго, отталкивалось ногами сзади, размеренно дышало. В воде отражались лес, и небо, и солнце, и он был в них, в середине, весь родной этим красочным струящимся пятнам, поцелуям лучей и взмаху неба, весь солнце, вода, лес, весь недосказанное и смутное и в то же время понятное и простое.
Вода была такая любовно-теплая, как ласка старенькой матери, плачущей от радости свиданья, а лес с берега, тоже старый, тихо подмигивал, лукавый, выгребая из неба синеву и солнце и хороня их внизу, в кустах у корней.
Мелькнули на миг крикливые люди в душном зале, затолпились, стукнулись головами, пропали.
- Фрр, - шумно отряхнулся доплывший до берега Нарцис. Мускулистая, мокрая спина ярко сверкнула, изогнувшись; отбежал пять-шесть шагов, еще раз отряхнулся, зевнул, вопросительно поглядел на Бабаева, юркнул в кусты.
Бабаев встал на мелком, по пояс, месте, попробовал встряхнуться так же просто, по-животному, как Нарцис, и не мог так шумно и ловко. Улыбнулся, подумал: "Должно быть, умел когда-то - теперь забыл". Показалось вдруг сразу ясным, что когда-то умел, когда-то неутомимо бегал, плавал, вдыхал лесные запахи, понимал язык солнца - теперь устал и забыл.
Тонкие руки с отчетливыми резкими мышцами сжались - разжались.
Лес на этом берегу был гуще, певучее; лег накипью дрожащих зеленых пятен, то светящихся, то темных.
В воде, собравшей ночное тепло, и в воздухе, еще свежем от утра, тело силилось отыскать что-то потерянное и не могло.
Опрокинулся Бабаев на спину - небо дрожало такое полное, нежное, страшно родное, точно придвинулось откуда-то из прошлого небо того дня, в который он родился.
Коршун проплыл, не шевеля крыльями; верхушка какого-то дерева поползла снизу к нему навстречу.
Синь ласково, жмуро брезжила, сеялась, круглилась, мрела.
III
Сжатый холодком чуть мокрого белья, Бабаев шел вдоль берега и ярко представлял, как ночью, там, в зале в углу, он увидел дряблого, с приглаженными волосиками, сутулого, склизкого какого-то, - подошел к нему и спросил: