— Нэ понымау, што говора. Паула глупы, лудуа умны, да?
Но Виктор уже не слушал.
— Конечно, конечно, — как в лихорадке бормотал он, шаря лучом по Норе. — Где-то здесь, где-то… Стой! Вот он!
Луч наткнулся на чью-то спину, которая вне всяких сомнений могла принадлежать только человеку. Спина напряглась.
— Ну-ка, повернись, повернись, дорогой, ну-ка?
Человек не поворачивался. Виктор уже шагал к нему. Пеулы недовольно переговаривались, но не мешали. Охотник все так же флегматично натирал себя мазью.
Человек словно не слышал.
— И ты тоже боишься. Да что же я вам враг, что ли?
Виктор подошел к нему вплотную и, вглядевшись, увидел, что человек этот стоит на коленях, прижимаясь к влажным бревнам стены. Поза была неестественна, так нелепа, что Виктор испугался. Уже без прежней решимости он осторожно тронул рукой плечо человека, а тот вдруг завопил хрипло и мгновенно повернулся к нему. Виктор тоже закричал и отпрянул.
На него смотрел помесенок, тот карлик, что вертелся рядом во время беседы с Хозяином Норы. Теперь ничего приятного не было в этом сумасшедшем злобном лице. Карлик был тоже испуган. Он собирался дорого продать свою жизнь.
— Дынкэ, Дынкэ, — послышался из темноты успокаивающий голос Хозяина.
Виктор досадливо махнул рукой.
— Нет, не то! Неважно!
Он стал спиной к помесенку и, рисуя лучом фонаря трясущиеся узоры, заговорил. Он обмирал от злости и ощущения нереальности происходящего. Он говорил горько, с болью, не особенно подбирая слова:
— Все равно вы здесь, слушайте, слушайте, вы, идиоты, скоты паршивые. Молодой-то был прав, Лисенок-то! На что вы пошли и ради чего, вы хоть на секунду задумались? — Он выговаривал им все то, что хотел сказать Косматому и Пауле, но не сказал почему-то, все, все, что он о них думал, он не слишком уверен был в своей правоте, но ему было все равно, он проклинал их нежелание говорить, их дурацкое высокомерие, ведь не предатель же он, в самом деле!
Он понимал, что смешон, но ничего поделать с собой не мог. Он должен был высказать все. Мелькнуло— схожу с ума.
И тогда он опять побежал к Базилу. Он тряс его за плечи и чуть не плакал.
— Где Паула, ты только скажи, где она, и больше мне ничего не надо. Черт с вами, с вашими обидами, ничего вы не понимаете. Где Паула, Паула где?
Все, все вокруг было чужим, даже свои.
— Нэ знау, — равнодушно и мрачно и уже без всякого дружелюбия в голосе заявил, наконец, Базил.
Эта такая обида, когда человек ничего не понимает вокруг себя, а все остальные видят его насквозь. Но еще горше, когда привыкаешь к этому, когда найдешь даже радость в таком понимании, и вдруг окажется, что все вокруг притворялись, что они тоже ничего не видели и не понимали.