В зоне я работал на токарном станке, в ПКТ — изготавливал сетки из металла, которые попадали на частные огороды администрации.
Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую под-писку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?
Ответ: Освобождение не было неожиданным. Я был уже не на зоне: «за сионистскую пропаганду» меня перевели в Чистопольскую тюрьму. Узнав об освобождении Натана Щаранского, еще больше воспрянул духом. Заключенный всегда должен надеяться, без надежды — смерть. Кроме того, освободили «самолетчиков», Менделевича. Весь год я жил в ожидании и надежде. Ждал чуда. По газетам чувствовал перемены. В 1985 году меня в кровь избил Должиков, осужденный за шпионаж в пользу Китая. Я назвал его поступок «уголовным террором против политзаключенных». В итоге дело оформили как «обоюдную драку». Несколько человек объявили голодовку в знак протеста против террора в тюрьме. В апреле 1986 года меня неожиданно перевели в больницу. Но тут началась бомбардировка Ливана (мы знали о ней из газет), и 15 мая меня привезли обратно в тюрьму.
Упомяну деталь: евреев вместе в камеру не сажают, в отличие от русских, армян и других. После смерти Марка Морозова я начал голодовку с требованием поместить меня вместе с евреем Михаилом Рив-киным.
18 января 1987 года ко мне явился некто Овчаров — из прокуратуры, из отдела по надзору за КГБ. Он сказал, что меня готовы освободить, нужно только написать об отказе от противоправной деятельности. Я ответил, что таковой никогда не занимался. Прокурор настаивал. «Если вы дадите израильскую визу вместе с освобождением, то я согласен написать бумагу». Овчаров: «Я не решаю таких вопросов, но, думаю, вы уедете». Я ничего не подписал. Он уехал. Потом зачастил «в гости» местный гебист и стал меня убеждать написать подписку. Освобождения из зоны к тому времени уже начались.
Меня же неожиданно переводят на строгий режим (с целью не дать свидание). Тогда я окончательно поверил в освобождение. Начал голодовку, требуя подтверждения об освобождении Ривкина. Почувствовал, что гебисты занервничали. Я попросил и о своем освобождении.
Считал, что моя непреклонная позиция будет не на пользу делу. Ведь если началась демократизация, то и развитие еврейской культуры должно находиться в рамках перемен. Это был принципиальный подход, а не только тактический шаг с моей стороны. Написал, что «если в рамках перемен в СССР найдет решение вопрос о праве евреев на свой язык, культуру, репатриацию, то никаких причин заниматься противоправной деятельностью у меня не будет». Просил не рассматривать это как просьбу. Просто предварил свой текст словами: «Имею сообщить следующее