Петрик, крепко обвив отцовскую шею своими тоненькими ручками и закрутив грязные, все в цыпках, ноги где-то за отцовой спиною, смотрел только на скуластое лицо отца и все повторял: «тата», «тата», «тата»…
— Куда ты, Змитра, так торопишься? — вдогонку ему крикнул Клецка. — Иди вот посиди с нами.
Дядька Змитра ничего не ответил. Только как-то решительно махнул рукою и пошел еще быстрее.
— Ты вот, гета, приглашаешь человека посидеть с тобою, — хитровато улыбнувшись и как-то снизу вверх склонив голову набок, поглядел на Клецку Демидька. — А вот не знаешь, что ему, может, и некогда с тобою рассиживаться. Человек, может, строиться задумал. Ты вот, может, гета, и не знаешь, а я знаю. Гета, приходит он с обеду ко мне во двор, и знаешь что он мне говорит? «Дай мне, Демидька, коня», — говорит. «А на что, гета, если не секрет, понадобился тебе конь?» — спрашиваю. «Какой там секрет! — отвечает. — Поеду в лес за обсадой». — «Так скажи мне, мил человек, — снова спрашиваю, — по какую, гета, обсаду ты поедешь? У вас же с Матруной и дом хороший, и обсада в нем вся есть…» — «При чем тут Матруна? — злится Змитра. — У меня вон своя хата недостроенная стоит». — «Так разве у тебя там горит, что обязательно сегодня ехать надо? Не на пожар же, гета. Съездишь и завтра, привезешь свои бревна на обсаду. Коня хорошего возьмешь. А то сегодня нет. Один только, гета, Шнэль, но разве же на него положишь!» — «Ну, смотри, Демидька, чтобы завтра мне конь был…» Видишь, у человека забот сколько, а ты ему: «Посиди, посиди…»
Бригадир встал, пошарил, даже наклонившись набок, в глубоком кармане, который свисал до самой деревянной ноги, достал кисет с самосадом, аккуратно сложенную книжечкой газету, кресало. Ловко скрутив толстую цигарку, старательно зализав ее, зачиркал кресалом — оно все скрылось в кулакастой руке — о кремень, заранее приложив к нему трубочку от школьной ручки с длинным фитилем в ней. Когда наконец искра попала на фитиль и тот сначала легонько, а потом густо задымился, Демидька, торопливо чмокая цигаркой, прикурил — она даже вспыхнула пламенем — и, втянув фитиль, чтобы тот потух, в трубочку, положил все обратно в карман.
— Так что, если у тебя, гета, нечем печь топить, — повернулся он к Клецке, — начинай, как Туньтик, заново строиться — все будет: и дрова, и щепки на растопку.
И снова сел на спиленную вербу, выставив вперед, как дуло, деревянную ногу.
Я же смотрел на его руки — большие, тяжелые, как молоты (в них какой-то малюсенькой казалась даже толстая цигарка), руки, перевитые вздутыми венами, были слишком велики для такой небольшой, нерослой Демидьковой фигуры — они, казалось, были отданы ему случайно и принадлежали кому-то совсем другому.