— Держи меня, Горлач, а то упаду сейчас — голова от твоих танцев кружится.
Потом, смелее вступив в танец и, видимо, почувствовав, как легче стало ногам, она подкружилась к Ядохе и подала ей свою палку:
— Подержи, девка, а то она мне, холера, только мешает…
Кто-то из женщин (не Тешкова ли — не увидал) на ходу сунул в темные старческие руки беленький платочек, и бабушка сейчас махала им над головою, а сама все более распрямлялась и распрямлялась. Шовковиха раскраснелась, весело глядела на всех, кто стоял у круга, радостно улыбалась… Теперь она уже смелее подымала ноги и кружилась быстро, красиво — по-молодому. И диво дивное! Старая, горбатая Шовковиха, которая всегда опиралась на палку — она больше доверяла ей, чем своим отяжелевшим, уставшим за долгую жизнь ногам, — распрямилась, как-то изменилась вся, повеселела, танцевала свободно и легко.
Это заметила даже Домна, Горлачева теща, которая оставила свое привычное место на печи, за трубою, и, укутавшись, видно, во все платки, какие только были в хате, пришла звать со свадьбы зятя:
— Иди уж, злодей, домой — там корова перегородку к свиньям сломала.
— Да не лезь ты, Домна, со своею перегородкою. Сядь вот и сама посиди.
— Колом ты сядь! Прибить вон доску некому.
— Сын прибьет, — не останавливаясь, ответил дядька Гришка, а сам кружился еще быстрее и смеялся еще веселее.
— И свинью надо найти да в хлев загнать.
— Сын загонит.
— А чтоб тебя волки не ели! Сын твой не справится… Иди домой, танцор, — ворчала бабка Домна, а потом притихла и долго, будто изучая, будто только сейчас увидела, внимательно и удивленно всматривалась в Шовковиху. — Гляньте-ка, гляньте, а чего это Шовковиха так помолодела?
— Ты вот, гета, и сама поскидай свои платки, в круг стань да, гета, попляши, как Шовковиха, тогда увидишь, как и сама помолодеешь.
Меня кто-то крепко потянул за рукав. Я повернулся — рядом широко улыбался дядька Микита.
— А, зятек мой пришел, — обрадованно подмигнул он мне, одною рукою подтягивая к скамейке (даже больно прижал к Демидьковой деревянной ноге), а другою подавая полный стакан синеватой самогонки, которая, несмотря на то что была еще далеко от меня, все равно очень уж противно пахла. — На вот, зятек, и ты выпей за свадьбу.
— А мамулечки ж вы мои! Да ты сдурел, Микита? — потянула меня за другую руку Ядоха. — Боже ты мой, боже! Ты уж сам глотай это паскудство, но зачем ребенка заставляешь?
— Ого, ребенка нашла, — отвернувшись от стола, оправдывался Микита. — Этот ребенок вон уже к моей Ленке бегает. Сосунка мне нашла. — И потом повернулся ко мне: — Не хочешь самогонки? А может, титьки захотел? Тогда, сосунок, попроси вон Дуню Тешкову — та подсунет, она же Миколку еще не отняла.