В вашей стране преступник — это человек, который заблудился, оступился в темноте, в конце концов он приходит к пониманию, что обкрадывать других — значит обкрадывать себя.
Для каждого из нас самое страшное из всех возможных на земле преступлений — это обворовывать других людей. И сейчас я говорю не только об уголовных преступниках, потому что тот, кто занимается этим, оказывается в полнейшем одиночестве, теряет самое драгоценное, чем может владеть человек на свете, — свою человечность.
Я хочу поблагодарить Григория Медынского и его жену Марию за незабываемую встречу на их даче, где мы пели и разговаривали. Я благодарен также всем тем людям, которые научились уже жить так, что ни у кого — ни у детей, ни у стариков — ничего не крадут, даже улыбку, дружеское рукопожатие, солнечный день»[1].
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«ТРУДНАЯ КНИГА»
Признаюсь: закончив «Честь», я считал свою миссию выполненной. «Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному». Я готов был с облегчением вздохнуть, но, как и в истории с «Марьей», читатель мне этого не позволил. Пошли письма — потоком, лавиной. Точно открылся какой-то клапан, шлюз: люди тяжких и сложных судеб увидели, что кто-то занялся ими и вообще этими большими и больными вопросами, и стали писать.
Но не только они. В народе обнаружились живые внутренние силы, заинтересованные не только в себе, в своих личных судьбах и интересах, а смотрящие на жизнь глубже и шире и потому задумывающиеся о вопросах преступности в широком общественном плане. Они тоже писали, и тоже обсуждали и рассуждали, и вносили свои соображения и предложения. Это были письма-исповеди, письма-судьбы, размышления, рассуждения на десятки и даже сотни страниц. Не все в них было равноценно, хотя встречались и очень умные и дельные мысли, но, главное, в них была гражданская заинтересованность и встревоженность. Люди думали.
Сначала меня все это оглушило. Я пробовал отвечать, спорить, устанавливать контакты, связи, вмешиваться в судьбы, обращаться в суды, помогать устраивать жизни, но в конце концов стал понимать, что море ложкой не вычерпать.
Но меня беспокоили эти письма, и люди, и жизни, которые за ними стояли, и мысли, и чувства, и боли, которые они в себе несли. Что с ними делать? Нельзя же просто положить на полку или запереть в ящик, и эти письма будут лежать, пока я жив, а потом кто-то выбросит их на свалку. А в них ведь боли и тревоги, живые человеческие боли и тревоги многих людей.
И тогда я понял, что должен вступить в битву в другом, писательском качестве — осмыслить.