Истоки его позиции заключались, на мой взгляд, в том, что, опираясь на выдвинутый незадолго перед тем лозунг об усилении роли материальных стимулов в деле хозяйственного строительства, он слишком тесно и впрямую связал два начала — материальное и нравственное, породив тем самым ряд подобных ошибок и у некоторых других публицистов, — о чем я, кстати, писал тогда в статьях «Нравственная позиция» («Известия») и «Стимулы и идеалы» («Правда»), вошедших потом в мою книгу «Пути и поиски» (1970).
Он вообще, по-моему, вульгаризировал всю проблему, лишив нравственное начало его императивности и введя в нравственные категории и отношения, заимствованные из экономики понятия личной заинтересованности и даже выгоды. Он абсолютизировал принцип материальной заинтересованности, построив на нем своего рода концепцию «разумного гуманизма», «когда люди станут действительно необходимыми каждый всем и все каждому», «когда каждый человек становится жизненно нужным другому», «когда каждый бережет другого, потому что каждый материально и духовно необходим каждому и всем вместе» (т. е., переводя на простой язык: ты мне — я тебе). «Может ли быть более высокий гуманистический принцип?» — восклицает Ермилов.
«Может! — отвечаю я ему в своем выступлении. — Александр Матросов знал, на что он идет, он знал, что через минуту ему уже никто и ничто не будет нужно. Знает об этом и Гусев в замечательном фильме «Девять дней одного года», и тот реальный герой, который вслед за Гусевым решит еще больше углубиться в небезопасные тайны материи. Этот подвиг и неотделимая от него жертва нужны им и будут нужны совсем не из-за материальной (ты мне — я тебе), а из той особой высокой «заинтересованности», без которой человек перестает быть человеком. Почему же тогда это «страдальческая», как квалифицирует ее Ермилов, а не героическая жертвенность? Почему — обязательно «отвлеченное», а не подлинное и благородное человеколюбие? Почему это «субъективная», тоже в каком-то презрительно-принижающем смысле, благожелательность.
Односторонность и догматизм вредны всегда и во всем, и наоборот, гипотезы и предположения, утверждения и отрицания — это не порок, это признак живой мысли. Идеи живут ведь не только в голом утверждении, но и в отрицании, в сомнении, в проверке их на прочность, на излом и растяжение. Тем они и отличаются от догм: догмы мертвы и неподвижны, как камни, идеи, подобно кристаллам, растут и развиваются. Так же и идея, абсолютизация материальной заинтересованности как «всеохватывающего этического принципа» тоже может вести к своим логическим крайностям и абсурдам, обескрыливающим человека (напомню из прошлого — толкование слова «материалист»). Жизнь сложна и многостороння, и что бывает абсолютно необходимым для одних времен и условий, то может оказаться ненужным и даже вредным для других. Могут быть обстоятельства и положения, когда, как это сказано даже в «Общественном Договоре» Руссо, «государству нужно, чтобы ты умер, и человек должен умереть». Но это же положение, возведенное в принцип, ведет к гипертрофии государства, к обесцениванию человека и превращается в общественную трагедию. Могут быть обстоятельства и положения, когда человек обязан пойти на жертву во имя общества, которое в других случаях, может быть, так же обязано пойти на какие-то жертвы для спасения человека. Это, на мой взгляд, является одной из существенных граней двуединства личного и общего, проблемы, которую мы должны решить.