А литература мелкобуржуазной интеллигенции тех лет (Андреев, Арцыбашев, Юшкевич), не становясь открыто на защиту религии, на все лады критиковала безрелигиозное мировоззрение, действуя методом доказательства от противного и доказывая, что жизнь без бога — сплошной ужас и отчаяние, «провал», «черная дыра», убеждая отказаться от широких социальных целей и «идти своей дорогой, так, как я иду своей, ничего не утверждая, ничего не обещая, для себя отыскивая путь, зная только то, что я ничего не знаю» (Арцыбашев).
Или — устами его главного героя Санина:
— Человек стоит на вечном пути, и мостить путь к счастью — все равно что к бесконечному числу присчитывать новые единицы.
— Значит, все пустота. Значит, «ничего» нету?
— Я думаю: ничего.
Верная всей этой философии Зинаида Гиппиус в рецензии на горьковские сборники «Знание» хвалит Леонида Андреева за то, что он «тяготеет к символизму, за грани эмпирического, по ту сторону земной жизни». «Те же, — продолжает она, явно имея в виду Горького, — кто остается в своих произведениях на земле — скучны, неинтересны, мертвы».
А Горький всем этим мистическим устремлениям «куда-то» и «к чему-то» противопоставил свое ясное реалистическое восприятие жизни со всей своей яростью к «живоглотию», с презрением к мещанству, «скотному двору спокойного довольства самим собой» и со страстной уверенностью в победе Человека.
Пусть этот «трагически прекрасный Человек» — «один среди загадок бытия». Пусть «страх Смерти властно гонит Человека в темницу Веры», пусть «Слабостью рожденные три птицы — Уныние, Отчаянье, Тоска… поют ему угрюмо песнь, что он — ничтожная букашка, что ограничено его сознанье, бессильна Мысль, смешна святая Гордость», — пусть!
«Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротой куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом — «зачем он существует?» — он мужественно движется — вперед и выше! — по пути к победам над всеми тайнами земли и неба».
Этой книгой, как мне казалось, я вбил последний гвоздь, по крайней мере мой гвоздь, в гроб исторически обреченного бога и на сколько-то лет успокоился, переключившись на другие, земные дела и темы — написал, и не мог не написать, «Марью», как мой творческий отклик на войну. Повестью о школе «Девятый «А», получившей теплое «добро» от А. С. Макаренко, было положено начало новому не то циклу, не то направлению в моей работе, которое затянуло меня целиком и полностью. Это — проблемы формирования человека, сначала в нормальных, школьно-семейных условиях («Повесть о юности»), затем в условиях сложных и трудных («Честь», «Трудная книга» и т. д.). Все это вызвало такую лавину читательских писем и откликов, которая меня и обрадовала и испугала — настолько все это было широко и глубоко. И я, можно сказать, забыл о всех своих религиозных спорах и исканиях, которым отдал когда-то несколько лет жизни и столько жара душевного.