Это — первая идея моего будущего, конечно весьма еще проблематичного, романа.
Вторая идея — столкновение индивидуализма и общественности, интересов личности и общества. Разобраться в притязаниях того и другого и, по возможности беспристрастно, вынести приговор — вот моя задача.
Третья идея — идея, может быть, навеянная личной жизнью, но тем не менее имеющая не малый интерес, — проблема любви. Изобразить психологию любви, понять те глубины человеческого духа, в которых она рождается, примирить это чувство любви с новыми притязаниями женщины на равное с мужчиной положение и, следовательно, постигнуть новую форму любви — вот третья моя проблема.
Таковы три основных направления, если ее моего будущего романа, то, во всяком случае, моего литературного творчества, если таковое будет. Идеи чрезвычайно важные и трудные, требующие большой подготовительной работы. Не знаю, удастся ли мне со всем этим справиться и удастся ли справиться с художественными требованиями, но то и другое будет основной целью моей жизни».
Вот так! Как говорится, ни к селу ни к городу, ни к месту, ни ко времени и вдруг — проклюнулось. То, что зрело — нет, тлело! — где-то и как-то, может быть, от отцовских литературных чтений, через какую-то мальчишескую «Муху» в гимназическом рукописном журнале, через ученические сочинения, через вирши и «липовые» до наглости пиесы о 1812 годе и русско-японской войне, среди полной растерянности перед грохотом эпохи — и вдруг проклюнулась заявка на всю жизнь. Пусть в другой форме, но на всю жизнь. А главное… для меня это самое главное — когда? В какой тяжкий, самый тяжкий для меня год!
Вот и пойми тут их законы, пути и поиски живого человеческого духа!
…Ну и, конечно, любовь! Что за вопрос? Конечно! Гони природу в дверь, она лезет в окно, наперекор всем проблемам и противоречиям. И обычно это случается нечаянно, как и поется в известной песне.
Так получилось и у меня.
Помню, был у нас в седьмом, предпоследнем классе какой-то вечер совместно с гимназистками. А у меня что-то случилось с рукой, и я по окончании вечера с трудом застегивал верхнюю пуговицу своей шинели. Тогда мне на помощь пришла «она», сама, без всякой просьбы с моей стороны, по зову сердца. Вот она и та самая волшебная нечаянность, вызвавшая такую же нечаянную приливную волну в голове, в сердце, во всем, кажется, существе. И я заметил черные, огромные, будто вопрошающие о чем-то глаза и черные же, густые, с изломом брови.
И этого было достаточно. Нет, «серьезного», как в подобных случаях говорится, у нас с ней ничего не было — ни поцелуев, ни слов любви, ни слов о любви… Так что же тогда было? — спросит иной из современного поколения. А я сам не знаю, что было. И когда впоследствии, в порядке нравственного самоочищения, я исповедовался жене в этом случае, она сказала: