— А ты знаешь? Ты ее до сих пор любишь, эту свою Ольгу.
Думаю, что, при неоспоримой своей проницательности, на этот раз супруга моя была неправа. Это было скорее предощущение любви, то самое, как сказал поэт, «свечение крови», юношеское томление духа, из которого потом рождается настоящее чувство, если оно не будет чем-то и кем-то загрязнено. Возможно, и тогда это прошло бы у нас так же легко и естественно, если бы не одно непостижимое для меня до сих пор обстоятельство.
Встречаясь, мы гуляли, беседовали, хотя в беседах она была немногословна, даже, казалось мне, многозначительна, и я робел и перед этой многозначительностью, и перед огромными, вопрошающими глазами. И вдруг, на масленицу, на самую веселую широкую масленицу, я получаю от нее поздравительную открытку с картинкой. На картинке стол, под столом — кот с шикарным пушистым хвостом, доедающий что-то попавшее ему в лапы, а над всем этим красуется надпись, сделанная витиеватой славянской вязью: «Не все коту масленица». А чтобы все было досказано и понятно, на обороте было написано ее собственной рукой: «У тебя хорошая, чистая, но слабая душа, а потому…» Что означало это «потому», я, конечно, не помню, да и не знаю, прочитал ли я эти последующие строки? Но я до сих пор не понимаю — как и в чем увидела «моя Ольга» слабость моей души? Это был непостижимый, и до сих пор, до глубокой старости, непостижимый, по своей жестокости и непонятности укол в сердце — «слабость души»! Но, пожалуй, самое чувствительное — уж очень противным и нахальным был этот кот с его шикарным хвостом.
Но природа есть природа, и она настоятельно ломится в окно, и тогда через год появляется та самая тарусская птичка-невеличка с птичьей, кстати, фамилией Соловей (а вот как звали ее, ей-ей, не помню), о которой я рассказал в первой главе «Друза». Выслушав в гимназическом кружке мой доклад «Есть ли бог?», она, повторяю, сначала поиздевалась надо мной, затем влюбилась в меня, а потом, сразу же по окончании гимназии, выскочила замуж за кого-то другого, своего, тарусского. В отличие от «моей Ольги», это была если не легкомысленная, то легковесная щебетунья, хохотунья, с которой было легко и безоблачно. Она ничего и ни о чем не вопрошала и потому, пожалуй, не вызвала во мне ответного «свечения крови», и ее измена была для меня не уколом, а скорее щелчком по носу, вскоре забывшимся в бурях того вихревого лета.
Одним словом, это — мимолетный, случайный эпизод, подготовка к настоящему чувству и к встрече с той, которая назовет меня потом «городенским медвежонком».